Прозрачные леса под Люксембургом (сборник)

– Хорошая песенка, – сказал Семенов, – без претензий.

– Леш, Леша… Господи, зачем я тебя встретила.

Он так и стоял, уткнувшись в окно, и она не могла видеть его слез, сползающих по стеклу.

– Он не знает, что у меня есть сын. Правда, Леш, не знает. А я не могу ему сказать. Каждый месяц к маме мотаюсь под предлогом тяжелой болезни… Я привыкла, понимаешь, привыкла есть, пить, спать… Иногда мне кажется, что вот-вот наступит разжижение мозга, но вернуться в ту жизнь…

– Господи, – сказал он, – как хочется умереть.

В дверях появилась Тома.

– Пойдем. Скоро утро, – сказала она.

– А где Митя? – спросила Женька.

– Спит.

– Сломался, – неестественно улыбнулась Женька.

В дверях, прислонившись к косяку, Женька сказала:

– Я так привыкла к этой жизни, что кажется, улыбнись мне сейчас счастье – я не буду знать, что с ним делать. Да и есть ли оно – счастье?..

Она вернулась в комнату. Убирая со стола, застыла с подносом в руках. В слабом свете торшера плыло липкое лицо мужа – он спал, спал, спал.

Ненависть, тоска, безумие рождались в ней и уже не могли умереть.

Они шли пустынным ночным городом. Чистопрудным бульваром, Покровским, Яузским. Молчали.

Вдалеке задребезжали буфера дежурного трамвая.

Лицо вагоновожатой было уставшим и безразличным ко всему на свете.

– Остановки объявлять? – взяв микрофон, спросила она. Леха кивнул в сторону одинокого пьяного, сжимавшего тугой портфель. Пьяный спал безмятежно, уткнувшись шапкой в стекло и приоткрыв рот.

Вагоновожатая махнула рукой, и трамвай тронулся. На светофоре трамвай резко затормозил, пьяный открыл глаза, строго спросил:

– Ваши билеты?

И снова завалился на шапку.

Трамвай въехал на Устьинский мост.

– Вагоновожатая, – попросил Леха, – останови нам на середине моста.

– Ничего проще, – ответила женщина и потянула тормоз.

И пока Леха с Томой шли по мосту и горланили песни, трамвай тихо следовал за ними.

Над лодкой белый парус распущу, Пока не знаю, с кем, А если я по дому загрущу — Фиалку я под снегом отыщу… [3]

3

Г. Шпаликов. «Бывает все на свете хорошо…». (Здесь и далее прим. автора.)

– Ну и слух у тебя! – поражалась Тома фальшивости его голоса.

– Ничего, Томка, у нас все будет иначе.

«А я иду, шагаю по Москве…»

– Ну и слух!

У подъезда сидела дворняга с большими бродяжьими глазами.

– Что, пес, – сказала Тома, – совсем ты один. Давай покормим его – нам ведь назаворачивали чего-то…

Собака потянулась к ее руке.

– Ешь. Это утка по-пражски, это бастурма, это буженина…

– Ты его прикормишь, – недовольно сказал Леха, – он пойдет за нами. А куда мы его?

– Не, собаки умеют отличать каприз великодушия от настоящего.

– А люди?

– А люди живы надеждой.

– Ты очень умная, Тома.

– Ага. Очень умная круглая дура.

Пронизывающий апрельский ветер раскачивал темные волны канала, и они с тихим шелестом бились о гранитные берега, гулко капала в расставленные на полу банки вода – текла крыша, и где-то в глубине улицы надсадно елозил метлой похмельный дворник. Город отсчитывал последние ночные минуты.

В наброшенных на плечи пальто, примостившись на подоконнике, они пили чай. Тот самый, с малиной.

Сиротливо поскрипывало раскрытое настежь окно.

– «Что происходит с человеком на рассвете, в апреле, когда открытая рама слегка раскачивается от ветра и скребет по подоконнику сухой неотодранной бумажной полосой…» [4]

– Может, откровение, – сказала Тома.

Они склонились друг к другу. Стаканы, задетые полами пальто, качнулись и звонко хлопнули внизу.

4

Ю. Трифонов. «Путешествие».

Потом они спали, небрежно задернув шторы.

За дверью ворчала, шаркала, ругалась коммунальная квартира.

За окнами набирал утренний ритм город.

А они спали – они были счастливы.

В это утро никто не разбудил Семенова.

Проснувшись и взглянув на часы, он понял, что опоздал, и чувство злобы охватило его.

– Женя! – раздраженно крикнул он, стягивая через голову пижаму.

Неуклюже подвернув под себя ногу, отбросив руку, Женька спала на диване в большой комнате, и, глядя на ее выражение лица, могло показаться, что она засыпала счастливой.

– Женя! – еще более зло крикнул Семенов, выходя из спальни.

На журнальном столике в изголовье дивана он увидел стакан воды и несколько упаковок таблеток. Пустых.

– Женя…

В коммунальной ванной, опасно балансируя на стремянке, Леха развешивал соседские простыни. Сама соседка, полная пожилая еврейка, вносила снизу коррективы:

– Наволочку сюда, так… пододеяльник… Разгладьте, Леша, разгладьте, не ленитесь.

Мелькала в простынях Лехина голова.

Наконец все было развешено и расправлено. Леха присел на стремянку.

– С вас папироска.

Соседка порылась в объемистом фартуке, протянула Лехе папиросу, закурила сама.

– Почему вы не носите белье в прачечную?

– Я им не доверяю.

– А мне?

– Вам всецело.

На кухне робко и застенчиво готовила Тома.

Она подходила к плите, снимала крышку с кастрюли, осторожно помешивала ложкой, пробовала на вкус.

– Извините, у вас не найдется черного перца? – обращалась она к одной из соседок.

И та, отдавая перец и презирая Тому за непрактичность, елейно отвечала:

– Пожалуйста, пожалуйста.

И гадко-многозначительно переглядывалась с другой соседкой.

На кухне появился пьяный сосед-молдаванин. Пьян он был всегда, даже в часы непродолжительного отрезвления в нем непостижимым образом сохранялись остаточные явления алкоголя.

– Развеселые цыгане по Молдавии гуляли… – фальцетом пропел он и ущипнул соседку, ту, что помоложе.

– Дегенерат! Питекантроп! – завизжала соседка.