Прямой дождь. Повесть о Григории Петровском
Шрифт:
— Спасибо, родная. Дай мне сперва горячего чаю, а потом чего-нибудь поесть.
— Сейчас принесу чай, а ты позвони Бадаеву — я дала слово, что ты ему сразу позвонишь, когда вернешься. Я что-то очень за тебя беспокоюсь… как никогда раньше…
— Что со мной может случиться? Ведь я особа неприкосновенная!
— Молчал бы уж…
Не успел Петровский поесть, как явился Бадаев.
— Наконец кончилось мое одиночество! — радостно воскликнул Алексей Егорович, пожимая руку Петровскому.
Бадаев, как всегда, был в хорошо выглаженном костюме, выглядел свежо и
— Вы молодчина, Алексей Егорович, на скользком не оступились. Они сразу вас немецким рейхстагом: дескать, бери пример. Но мы не такие простаки, как они думают. — Петровский удовлетворенно засмеялся. — Рабочие сердца чувствуют фальшь. На всех заводах и шахтах, где я побывал, люди настроены против войны. Скорее бы все наши съезжались…
— Муранов и Шагов скоро вернутся, а вот как удастся добраться из Швейцарии Самойлову…
— Да, немецкая и австро-венгерская границы закрыты. Но что-нибудь придумает: придется ехать кружным путем. А кто здесь из меньшевиков?
— Видел Чхеидзе, Чхенкели, Хаустова… Да они, верно, все тут.
— Я вот что думаю, Алексей Егорович: нам нужно всерьез подумать о декларации против войны. Может быть, стоит поговорить с меньшевиками и трудовиками. Вдруг они присоединятся к декларации?
— Я уже размышлял об этом.
— В током случае мы сейчас же отправимся в Таврический, — сказал Петровский.
— Но ведь вам надо отдохнуть?
— Успеется…
В Таврическом дворце Петровский и Бадаев встретили Николая Чхеидзе и лидера трудовиков Александра Керенского. Чхеидзе согласился на совместную декларацию. Договорились: когда все съедутся, собрать заседание и выработать общую программу социал-демократов — большевиков и меньшевиков.
С Керенским разговор не получился, он был возбужден, набирал полную грудь воздуха, артистически, со вздохом, его выпускал и вытягивал худую шею, точно хотел стать выше.
— Григорий Иванович и Алексей Егорович, буду откровенен, — патетически говорил он. — Меня не устраивают ваши прямые, как стрелы, ортодоксальные формулировки, лишенные гибкости, без учета новых условий… У нас ничего не выйдет. Трудовики будут поддерживать правительство. Я, видите ли, люблю свободу и не желаю, чтобы ее кто-то стеснял…
— Это ваш окончательный ответ? — спросил Петровский.
— К сожалению, да, Григорий Иванович, Я не собираюсь изменять своим принципам.
Совместная декларация была выработана большевиками и меньшевиками, и решено было огласить ее на первом же заседании Думы.
Тем временем Бадаев отвез на сохранение в Финляндию основные партийные документы большевистской фракции и материалы, доставленные Петровским из Харькова.
26 июля Родзянко открыл экстренное заседание Государственной думы. Сегодня его массивная фигура выглядела особенно внушительно. Он высказал уверенность, что российская Дума станет центром, который поддержит в народе патриотические
чувства, что все депутаты встанут на защиту своей отчизны.Александр Керенский, лидер трудовиков, пригладив стриженные ежиком волосы, резко вскинул руки вверх, истерически крикнул со своего места:
— Мы абсолютно убеждены, что русская демократия вместе со всем народом даст решительный отпор врагу и защитит свою родную землю и культуру, созданную потом и кровью поколений!
Зал бурно зааплодировал. Неподвижно сидели только одни социал-демократы.
Еще не смолкли аплодисменты, когда на трибуну поднялся меньшевик Хаустов, чтобы от имени двух социал-демократических фракций прочесть декларацию.
Хаустов читал уже последние абзацы, но большевистские депутаты так и не услышали наиболее резких формулировок, направленных против войны, из-за которых накануне они до хрипоты спорили с меньшевиками: Хаустов их пропустил…
И все же притихший зал услышал решительное «нет» войне. «Народы России, так же, как и все народы, вовлечены в войну помимо их воли, по вине их правящих кругов, считаем нужным подчеркнуть все лицемерие и всю беспочвенность призывов к единению народа с властью», — говорилось в декларации.
Родзянко наклонился всем корпусом вперед:
— Господа, члены Четвертой Государственной думы, сейчас мы приступим к нашей самой ответственной и наиболее торжественной обязанности — голосованию военных кредитов…
Григорий Иванович рывком поднялся с места, за ним — остальные большевики.
— Голосовать за воину — позор! — прозвучал на весь зал: громкий голос Петровского. Он направился к центральному проходу, следом за ним Бадаев, Муранов, Шагов.
В зале засвистели. Пуришкевич что-то кричал, подняв сжатые кулаки.
— Христопродавцы!
— Изменники!
— На виселицу!..
После трудного и долгого кружения по свету Федор Самойлов наконец вернулся в Россию.
Петербург, переименованный в связи с войной в Петроград, встретил его пасмурной погодой, холодом и тоской. Торчали на посту насупленные городовые в длинных черных шинелях. Мальчишки-газетчики бодро выкрикивали тоненькими голосами новости о блистательных победах на фронтах, о прославленном русском богатыре, который заколол знаменитым русским штыком полторы дюжины врагов.
Григорий Иванович и Доменика Федоровна, Муранов, Шагов и Бадаев с радостным изумлением смотрели на худого, неузнаваемо изменившегося Самойлова.
— Я абсолютно здоров, не смотрите на меня так, — сказал он.
— Именно здоровые нам и нужны, — с подъемом проговорил Григорий Иванович. — У нас тут, брат, дела… Но прежде всего расскажите, откуда приехали и кого видели.
— Вам, Григорий Иванович, и всем остальным сердечный привет от Владимира Ильича и Надежды Константиновны, — сказал Самойлов.
— Ульяновых я не видел почти два месяца, — произнес Петровский.
— Сейчас они в Швейцарии, Владимир Ильич передал тезисы о войне. — Самойлов достал из внутреннего кармана пиджака несколько тонких листов бумаги и вручил их Петровскому.