Прямой дождь. Повесть о Григории Петровском

— Прошу не трогать мою жену, — нахмурился Петровский.

— Пусть будет так, — спокойно, не обидевшись, сказал ротмистр. Поправив очки, он обернулся к Петровскому: — Я никак не могу понять… Ведь у вас, как депутата Думы, были огромные возможности… Вы вращались в высшем обществе, у вас дети, жена, шикарная жизнь…

При словах «шикарная жизнь» Петровский, сам того не замечая, удивленно посмотрел на ротмистра. «Разве он поверит, что я трудно жил, что не водил по балам и салонам жену, что не бросал денег на ветер. Жалованье нам платили приличное, но ведь деньги нужны были для нашего дела. Я проживал с семьей около сорока рублей в месяц, а остальные уходили на нужды партии. Разве ротмистр поймет это?»

А тот продолжал:

— Однажды оступились… Но зачем же тут, в глуши, снова браться за старое? Ну, объясните мне… просто как человек человеку.

— Гм… — ироническая усмешка тронула губы Петровского. — Я не уверен, что это можно объяснить…

— Неужели вы и вправду верите, что малограмотные рабочие и крестьяне способны взять в руки власть и руководить государством? Неужели вам самому не смешно от подобной мысли?

Почти с таким же вопросом к Петровскому уже однажды обратился в Полтаве молодой юрист, а ныне известный прокурор Шуликовский, и Григорию Ивановичу вдруг стало весело.

— Чему вы улыбаетесь? — наклонился вперед ротмистр. — Я что-то не так сказал?

— Да нет, — ответил Петровский. — Просто меня уже об этом спрашивали… И не раз. А понять революционеров вам мешает ограниченность… — Ротмистра передернуло при этих словах, что не ускользнуло от внимания Григория Ивановича. — Не ваша лично, а ограниченность вашей среды. Пролетариат выдвигает таких людей, которые ради достижения цели готовы пожертвовать любым благополучием и даже своей жизнью. Со мной вы можете сделать все, но побороть справедливые народные устремления у вас не хватит сил.

После обыска стало ясно, что Петровский продолжает свою деятельность: посланные в самарскую газету статьи носили резко антивоенный характер и были запрещены цензурой, о том же свидетельствовали письма, с которых сняли копии. Кроме того, властям стало известно о собраниях, проведенных Петровским, на которых он проповедовал пораженческие взгляды на войну… Все эти материалы были отправлены в Петроград в департамент полиции для соответствующих выводов.

А вскоре Петровского арестовали и заключили в тюрьму. Начальник Енисейского губернского жандармского управления, «принимая во внимание вредное влияние на население и деятельное участие в революционных проявлениях местного неблагонадежного элемента», попросил департамент полиции отправить Петровского в Якутскую область.

В тюрьме Петровский получил от Доменики телеграмму, в которой она сообщала, что выезжает в Енисейск. Он представил себе, как жена приедет в незнакомый город и не застанет его. Собрал все деньги, которые у него были, послал ответную телеграмму в Петроград, но все равно беспокоился: а вдруг его телеграмма опоздала, и Доменика уже отправилась в далекий, утомительный и теперь напрасный путь?..

3

Якутский губернатор фон Шеффле сидел за письменным столом в своем домашнем кабинете и просматривал газеты. Его до синевы выбритое лицо все больше хмурилось. С фронта поступали нерадостные вести: русская армия терпела поражение за поражением.

Фон Шеффле раздраженно отбросил газету и принялся за кофе. Отхлебнул несколько глотков и неторопливо прошелся босиком по мягкой, щекочущей шкуре белого медведя.

В комнату бесшумно, словно тень, проскользнул секретарь.

— Что там? — недовольно спросил губернатор, снова садясь за стол и засовывая ноги в шлепанцы.

— Весьма важное сообщение, ваше превосходительство, — низко поклонившись, ответил секретарь. Он говорил не слишком громко и не слишком тихо, а именно так, как нравилось губернатору.

— Давайте.

Секретарь положил на стол бумагу, замер, вытянувшись и слегка наклонив голову, и ждал, что, как всегда, фон Шеффле прикажет прочесть телеграмму. Но, как ни странно, губернатор его отпустил.

Приложив лорнет к глазам, фон Шеффле изучал лежащую перед ним депешу от иркутского генерал-губернатора. Чем дольше он ее изучал, тем больше вытягивалась его физиономия: только этого нового, столь опасного ссыльного ему не хватало! Именно теперь, когда идет война!

Значит, Петровский даже в Туруханском крае не прекращал своей революционной деятельности, выступал против войны и организовывал политических ссыльных?! А разве здесь он угомонится? Губернатор опять взглянул в телеграмму:

«Сообщая о вышеуказанном, ставлю в известность ваше превосходительство, — читал он, — что 4 июля с. г. за № 9027 мною сделано распоряжение енисейскому уездному исправнику об отправке Петровского этапным порядком в Якутскую область в ваше распоряжение и о передаче вам первого экземпляра статейного списка на Петровского, бумаг и документов, его касающихся».

Фон Шеффле в свое время следил за процессом над депутатами Думы и сразу понял, что за птица Петровский. Теперь его больше взволновала телеграмма, нежели поражения на фронте. Губернатору стало душно в просторном, прохладном кабинете, и он вышел в сад, который всегда действовал на него успокаивающе, настраивая на философский лад.

Сад в этом голом, без единого деревца, городе был настоящим оазисом. В нем длинными золотистыми косами покачивали березы, которые так любил губернатор. Их толстые стволы и мощные ветви, напоенные кровью (с бойни для поливки берез привозили свежую кровь), дышали силой. Поодаль росли янтарные нежные лиственницы, а на клумбах полыхали и слепили глаза яркие цветы, которые не пахли, как многие цветы на этой земле.

«Все осточертело, — думал фон Шеффле, — и тупость чиновников, и провинциальная купеческая роскошь, и грязные инородцы, которые жрут сырую рыбу и сырое мясо… И весь этот ненавистный край… Что может дать миру народ, не имеющий своей письменности?»

Из головы не выходила полученная бумага от генерал-губернатора. Петровского побоялись держать даже в Туруханском крае! И все же с якутской глухоманью ничто не может равняться! Эта область самая недосягаемая…

Опустился в плетеное кресло… Солнечные зайчики играли на одежде и подстриженной траве.

С крыльца спустилась супруга, на цыпочках подошла сзади, обняла полными руками за шею, чмокнула в темя.

— Ты будешь мной доволен, мой медвежонок. Я разговаривала с нашими дамами… Ой, что мы придумали! — Ее глаза сияли.

Губернаторша рассказала, что жены чиновников и военных решили собственными руками сшить «нашим несчастненьким солдатикам», защитникам веры, царя и отечества, манжеты-напульсники, одеяла и жилеты. Одеял, правда, немного, да они, говорят, в условиях фронта и непрактичны.

— Главное, чтоб был согрет пульс, понимаешь… И мы сошьем манжетики-напульсники… Из нежных заячьих шкурок…

Фон Шеффле понимал всю нелепость напульсников, но не хотел расстраивать жену: у дам развлечение и сладкое чувство исполненного патриотического долга.