Псалмы Ирода

Женственные руки карлика сжались.

— За Силу надо платить. Ни одно исполнение молитв не дается просто так.

— Ее ребенок… твой… — Гилбер никак не мог найти нужных слов.

— Бог дает, — сказал Виджи, снова поглядев на сидевшую в углу немую, — а Господин наш Царь отнимает. Иногда он даже не ждет, пока ребенка положат в колыбельку. Иногда его меч пронзает чрево. Травница приехала уже после родов. Я ждал ее снаружи. Когда мы вошли, она лежала без движения, а ребенок, совсем синий, в ногах кровати. — Кулаки Виджи били по столу, пока плоть их не ощерилась занозами и не побагровела от прилива крови.

Лепестки закрывались сами по себе, хладный, срезанный цветок памяти умирал с наступлением заката — железной тюрьмы прошлого.

Шифра все еще жадно сосала грудь немой девушки. Бекка взяла хромой табурет и придвинула его к немой так близко, что та не могла ее не заметить.

— Ты ведь можешь говорить, правда? — Вопрос Бекки звучал так, будто она полностью была уверена в ответе. Так, будто в правильном ответе вообще не было нужды. — Ты же была взрослой, когда пришла та лихорадка… Поэтому ты должна говорить. Так почему же ты не хочешь говорить теперь?

Девушка упорно вглядывалась в Бекку поверх головы Шифры и злобно улыбалась. Ее глаза не отрываясь смотрели в лицо Бекки, и взгляд был необычайно упорен.

— Почему ты не говоришь? — повторила Бекка. — Если бы ты вообще не издавала никаких звуков, я бы подумала, что лихорадка отняла у тебя и голос, но я же слышала, как ты кряхтишь, рычишь, хрипишь, будто целый Ноев Ковчег. Ты просто избрала молчание. Почему?

Ответа она не получила; только тот же упорный взгляд да волчья ухмылка.

Бекка откинулась назад так, что табуретка чуть не опрокинулась.

— Бесполезно. Может быть, ты и умеешь говорить, но я-то не могу заставить тебя понять, о чем спрашиваю. Может, Пречистая Богоматерь сделает Так, чтобы Виджи не вел себя как грубый мужлан и уделял бы Шифре хоть час в день, пока она будет здесь. Если с ребенком не разговаривать, то он и не научится этому. Надо будет серьезно побеседовать с Виджи, когда он вернется…

— А что ты хочешь, чтобы я ей сказала? — Голос был грубый, гнусавый, некоторые слова не договаривались. Как ни странно, но Бекка ничуть не удивилась, услышав его. Ей было только интересно.

— Ты меня слышишь?

Опять те же зубы, та же улыбка, что не была улыбкой, то же отрицательное мотание головой.

— Я ничего не слышу.

А затем, беззвучно, она начала выразительно шевелить губами, формируя слова: «Но зато я вижу».

Бекка смешалась, она не в состоянии была прочесть это послание, хотя губы девушки двигались весьма отчетливо.

— Я знаю, как выглядят слова, — объяснила девушка. — На губах.

— Тебя научил Виджи?

Смех девушки был смесью визга и скрипа:

— Он учит меня быть его собакой. Он пускает меня в кровать, только когда я могу принять в себя его штуку. А они еще зовут его маленьким человечком! — От ее жуткого хохота дрожали стены.

Бекка уже стала жалеть, что она вообще начала этот разговор с девушкой Виджи.

— Ты была бы мертва, если бы не он, — сказала она, хотя Червь, что сидел в ней, уже высекал своим железным языком мелкие злые искры: «Как бы гордилась Хэтти, если бы могла слышать тебя! Как это прекрасно — защищать мужчину от неблагодарной женщины! Вот она — моя девочка, — истинная дочь Праведного Пути!»

— А я и так рано или поздно умру! — Девушка отбросила возражение Бекки как ветер — полову. — Как только они решат. — Она указала подбородком на окно, выходившее на хутор Благоговение. — Они определяют мою жизнь, они определяют мою смерть, они решили, что будет хорошо, если этот недомерок возьмет меня к себе, чтобы трахаться (это слово вызвало краску стыда у Бекки) и засунуть в меня ребенка. — Она перегнулась через Шифру и с нежностью во взгляде, достойной самой Богородицы, промурлыкала: — Но я решила, что его ребенок должен умереть.

— Ты… убила его? — Бекка почувствовала, как привычная ровная пульсация ее сердца внезапно оборвалась. Девушка не ответила. Бекка заставила себя снова поднять лицо и дать ей прочесть вопрос на губах:

— Ты убила ребенка Виджи?

— А тебе-то что? Эту я не убью. Эта — не его ребенок.

— Но во имя самого Неба, почему?

Прежде чем ответить, девушка одним пальцем нежно заставила Шифру отпустить левый сосок и переместила ее к правому.

— Я же сказала тебе. На этот раз решала я. Не он. Не они. Когда ребенок вышел из меня, я задушила его бечевкой. Ну и что? Еще один голос, который я слышу. Ты же знаешь — ночные голоса с холма.

Бекка не могла бы сказать, что поразило ее больше — спокойное признание девушки в хладнокровном убийстве или тот вопрос, который теперь ей предстояло задать, и еще не полученный ответ на него, которого она так боялась…

— Какие голоса? Какой холм?

Резкие черты лица девушки выразили огромное удивление:

— Ты не знаешь? Холм, куда они складывают кости детей. Это их голоса. Я слышу их.

— И я тоже. Мое имя… Та ночь бдения, что давно миновала… Я слышала их плач. И они плакали обо мне…

Девушка расхохоталась прямо Бекке в лицо:

— Сумасшедшая! Вроде меня. Ладно, тем лучше. Ты никому не расскажешь, как я убила своего ребенка, а я буду хорошо заботиться о твоем. Честно. Да все равно, даже если ты и расскажешь, что я с тобой говорила, они решат, что ты спятила. Все же знают, что я не могу говорить, — заключила она уверенно.

Больше Бекка от нее ничего не узнала. Гилбер и Виджи явились домой по прошествии полусуток, незадолго до заката. Карлик собрал им продовольствие и вещи на дорогу, понемногу таская их с хуторских складов. Он же пересказал им разные слухи, которые могли помочь им выбрать более безопасную дорогу к Побережью. Уроженец лесов — Гилбер — на месте изучил начало тропы, которая вела от Благоговения к океану.

— Он показал мне карты, а я ему — какой из городов Коопа связан с Праведным Путем. Бекка, — сказал Виджи, — вы сможете добраться туда месяца за два, если пойдете быстро.

— При удаче примерно так, — вмешался Гилбер.

— Удача? А хочешь, я отстегну тебе полную тыквенную фляжку моей удачи, чтоб путь был полегче? — Виджи подмигнул Бекке, но ей даже думать не хотелось об острозубом оскале этого счастья Виджи, об остром ноже, который оно носит, о той отточенной ненависти, которую это счастье накопило в сердце своем ко всем мужчинам, лишившим его права на выбор, кроме самого последнего.