Психогигиенические аспекты медицинской реабилитации
Шрифт:
Но парадокс жизни таков, что то, что было криком сегодня, завтра превращается в общее место, забалтывается, и во многом, благодаря записанному: записанный крик легко подавляется, уступая место законам повествования. Хайдеггер называет эту книгу записанного крика Ницше: «Так говорил Заратустра». Именно в эту книгу, в ее последнюю часть, он вписывает: «Пустыня растет». В этой книге, важнейшей для гигиены мышления, предстает перед нами единственная мысль Ницше – мысль о вечном возвращении. Ницше уже знал о троице: открытии, отыскании и потере. Вот он пишет Георгу Брандесу: «Другу Георгу! После того как ты открыл меня, невелико было искусство найти меня. Трудность теперь заключается в том, чтобы потерять меня. Распятый».
Необозримая литература о Ницше не может продвинуть нас к мышлению Ницше, напротив, то тут, то там, мы видим ангажированные толкования в угоду публике, как будто у критиков не формируется орган, способный переваривать
1. Человек – это больное животное.
2. Человек – это еще не установленное животное.
В. В. Бибихин в книге «Лес» цитирует Аристотеля, который метафорически отказывает человеку в прямохождении и указывает на человека как на четвероногое существо: «Молоко имеется до нового зачатия, после чего оно прекращается и угасает, равно у людей и прочих живородящих четвероногих». А вот еще: «Прочие животные единообразно совершают роды, ибо всем назначен один срок для родов; только у человека, единственного из животных, таких сроков несколько: он родит и на седьмом, и на восьмом, и на девятом месяце».
И когда Ницше говорит, что «человек – это еще не установленное животное», он указывает, что человек еще не полностью осуществлен в своем развитии, и вот здесь кроется весьма значительное: в психиатрии личность человека никогда не описывается в терминах «чтойности», а определяется как прогредиентное («шагающее») состояние развивающегося или деградирующего человека. Именно об этом говорит Ницше: «Человек – это только возможность человека», именно об этом – и его «последний человек», или т. н. «человек без комплексов», который и не может, и не находит мотива к изменению, и, напротив, того, кто преодолевает в себе последнего человека, он, Ницше, и называет «сверхчеловеком», и это, согласитесь, существенно отличается от расхожего образа нового Ставрогина, ницшеанца, отбрасывающего этические принципы за ненадобностью.
Вот отрывок из «Так говорил Заратустра».
«И так говорил Заратустра к народу:
Горе! Приходит время, когда человек уже пустит стрелы тоски своей выше человека и тетива лука его разучится дрожать!
Горе! Приходит время, когда человек больше не родит звезды. Горе! Приходит время самого презренного человека, который уже не может презирать самого себя.
Смотрите, я показываю вам последнего человека. «Что такое любовь? Что такое творение? Что такое страсть? Что такое звезды?»» – так вопрошает последний человек и моргает. Земля стала маленькой, и по ней прыгает последний человек, делающий все маленьким. Его род неистребим, как земляная блоха, последний человек живет дольше всех.
«Счастье познано нами», – говорят последние люди и моргают при этом».
Подмигивание – это квинтэссенция всей тварности мира последнего человека, Сверхчеловек Ницше превозмогает этот мир подмигивающих и открывает нам в образе Заратустры одну тайну: в мире воли, куда он устремлен, бытие формируется как вечное возвращение, и только попав туда, он замечает, что попал домой.
Мы можем сказать, что мышление Ницше многозначно, и стихия мышления – в многозначности. Хайдеггер приводит в пример диалоги Платона, которые оценивают с «точки зрения здравого смысла» и приходят к выводу, что Платон был «большой путаник». Но с «точки зрения здравого смысла» невозможно почувствовать, что диалоги Платона неисчерпаемы. Неисчерпаемость можно назвать свойством творящего, но это творящее расположено только к тем, кто наделен способностью к благоговению и удивлению. И признанию. Признание необходимо для того, чтобы открылась дверца к мышлению, и тогда, возможно, мышление может передать драгоценный подарок такому идущему – оно передаст ему «немыслимое». И для обычного рассудка немыслимое, непонятное, может толковаться в излюбленном для обычного рассудка стиле, как, например некорректность, и подобное может происходить когда нет признания. Признание позволяет каждый раз отбрасывать собственные мыслительные попытки при встрече с немыслимым. Кант в таких случаях говорил об «опрокидываниях», но опрокидываться могут только те, кто в пути, кто двигается, или стоя, или ползком. Есть и еще одна важная предварительная процедура: увеличивать величие в мыслителе, и когда это не происходит, и мы идем против, без признания и благоговения, мы низводим величие в мыслителе и прячем его в шкатулке здравого смысла. И когда мы потом говорим, что, например, Иоганн Готлиб Фихте, несмотря ни на что, все-таки великий мыслитель, мы не замечаем того, что подобная похвала снизу звучит как оскорбление.
«Ибо, да будет человек избавлен от мести: вот для меня мост, ведущий в высшей надежде…» Переход через мост – это вершина метафизики Ницше, прикладное значение этой могущественной метафоры очевидно: это возможность сопротивления внутреннему опустыниванию.
И действительно, избавление от мести – это избавление от последнего человека, в котором месть, как лейтмотив, прокладывает свой специфический способ бытия. И поостережемся пока произносить такие термины как «профилактика» или «психогигиеническая процедура», и именно потому, что, во-первых, корневые системы метафоры плохо усваивают частные приложения, а во-вторых, это вопрос о границах уместного.Мост и переход создают возможность становления сверхчеловека Ницше, и это связано с волей. Шеллинг проникновенно указывает: «Воление есть пре-бытие». К предикатам воли принадлежат вечность и независимость от времени. Но не каждая воля такова. Волей может быть объявлена та воля, которая вечно хочет вечности воления, так она становится независимой от времени, они уже никогда не смогут встретиться.
Глава 4. Психогигиена эмоций. Тревога и страх
В этой главе мы не будем подробно останавливаться на очевидной связи эмоционального состояния и заболевания, раздел психосоматической медицины обширен, начиная с исследований Ф. Александера в области психосоматического континуума («Чикагская семерка»: эссенциальная гипертония, язвенная болезнь желудка и двенадцатиперстной кишки, бронхиальная астма, язвенный колит, нейродемит, ревматоидный артрит и тиреотоксикоз), но также и не будем подробно обсуждать роль лимбической системы мозга, отвечающей за развитие эмоционального реагирования, но заметим, что лимбическая система имеет и другое название – «животный мозг», и оно связано с тем, что у всех млекопитающих эта система практически неизменна.
Так, минуя психоаналитические и нейрофизиологические корреляты эмоционального поведения, перейдем к тому феномену, который является универсальным предшественником психосоматических заболеваний, а именно: к тревоге.
Тревога уже дано вышла из узких улочек психопатологии и сейчас она представляется фундаментальной составляющей повседневной жизни всех форм существования человека, от муравейников – мегаполисов до заброшенных и захолустных деревень. Это прекрасно описано экзистенциально мыслящими писателями и философами, такими как: С. Кьеркегор, Ф. Ницше, Ф. М. Достоевский, Ф. Стринберг, Г. Ибсен, Ф. Кафка, Г. Гессе, А. Камю, Г. Паризе, Ф. Дюрренматт, Г. д’Аннунцио, М. Хайдеггер, П. Тиллих и др.
По другую сторону исследователей мятущейся души обстоятельно расположился А. Шопенгауэр. Он жил уединенно, был женоненавистником и любил гулять с большой собакой Атмой («Суть вещей»), но соседи, за ее злобный нрав, называли ее Шопенгауэр-младший. Малоизвестный факт из его жизни: будучи определен в Берлинский университет, он начинал свои лекции в девять утра, как раз в то время, когда начинались лекции заведующего кафедрой. А кафедрой заведовал… Г. Гегель. «Поэтому я работал всего четыре дня, – пишет он в дневниках, – а затем посвятил все время изучению Упанишад и игре на флейте». Из восточной философии он взял идею «квиетива» – отказа от желаний во имя обретения спокойствия. Иногда квиетив трактуется как отрицание воли, и волю ошибочно связывают с мотивом, но воля, как пра-бытийный феномен, всегда в наличии, например, в случае с квиетивом, это воля не-делания, воля не-достижения. У Х. Риверте («Фламандская доска») старый шахматный мастер из Мадрида перестает играть турниры, когда на высоте успеха вдруг неожиданно для себя обретает, как инсайт, новый взгляд – шахматы – это единственная игра в мире, где официально разрешено отцеубийство!
Тревога – это особое внутреннее напряжение, лишенное вектора (т. н. «свободноплавающая тревога» или «иррациональная тревога»), но как только она конкретизируется или рационализируется – она превращается в страх, т. е. страх – это тревога, наделенная вектором.
Разумеется, что субъективно Тревога вносит дискомфорт, а при панических атаках возможны и острые импульсивные реакции по типу «психовегетативной бури», но, в то же время специалистам хорошо знакомы т. н. «спокойные люди», в работе, к сожалению, они определяются в терминах демобилизации, с тенденцией к ненадежности и халатности, поэтому профотбор всегда направлен на обнаружение легкого гипергидроза ладонных поверхностей – эти не подведут, эти таковы, как говорил Венечка Ерофеев: «внутри у каждого из них сидит комиссар Маресьев». У прекрасного философа и переводчика Хайдеггера В. В. Бибихина в книге «Лес» рассказывается о слове «халтура». Оказывается, это польское слово Chaltury, и означает оно… поминки. Но причем здесь поминки, какая связь? Но читаем дальше: «На поминках вас накормят, и даже вдоволь, но эта еда не пойдет к вашему сердцу, не пойдет в созидание, она мертвая, и работа, как халтура – мертвая, та, о которой Гераклит говорит: «Мертвое надо выбрасывать скорее чем нечистоты». Трудовая этика в протестантизме также связана с уровнем тревоги, как и выражение: «работать с энтузиазмом». Labora In Theo – трудиться с Богом, Вот так тревога инкорпорирована в человеческое.