ПСС. Том 29. Произведения, 1891-1894

ОТЧЕТ ОБ УПОТРЕБЛЕНИИ ПОЖЕРТВОВАННЫХ ДЕНЕГ С 12 АПРЕЛЯ ПО 20 ИЮЛЯ 1892 г.

* № 1 (рук. № 4).

Весною во время пахоты крестьяне часто скармливали выдаваемую им муку лошадям и сами с семействами оставались без хлеба. Так что в особенности самые бедные (а таких большинство кормилось в столовых) предпочитали столовые с приварком и хлебом, которые обеспечивали им ежедневную достаточную

* № 2 (рук. № 4)

Для помощи этой мы поступали так. Приехав в ту деревню, из которой были просители, приглашали 3–х, 4–х стариков из деревни, зажиточных, и прочитывали им по списку всех тех, о нужде которых мы знали и которые обращались к нам за помощью, прося стариков определить, которые из всех более нуждающиеся. Кроме того, сами обходили нуждающихся, расспрашивали их соседей, справлялись с имущественными списками, но, несмотря на все старания, никогда нельзя было избежать упрека в несправедливости и, главное, нельзя было удовлетворить и 1/10 всей вопиющей нужды.

На этом деле мы опять с особенной ясностью увидали не только трудность, но совершенную невозможность помощи крестьянскому хозяйству.

При устройстве столовых мы ставили целью доставление пищи наиболее нуждающимся крестьянам занятой нами местности. И ведя столовые так, как мы вели их, мы смело могли сказать себе, что цель наша вполне достигалась. Предел в этом деле для нас был пространственный. Мы не шли дальше известного района, но в данном районе мы достигали поставленной себе цели и были уверены, что в захваченных нами деревнях не могло быть голодающих людей. Если и случалось, что люди, которые могли бы прокормиться дома, приходили есть в столовые, то злоупотребление это ограничивалось съеденной этими людьми пищей. Но при деле помощи крестьянскому хозяйству мы никак не могли решить, где должна ограничиться эта наша помощь. Мы даем одному крестьянину овес или картофель на семена, п[отому] ч[то] у него нет их, но почему же мы но поможем другому, кот[орый] купил овес и картофель, но продал на это последнюю корову. Почему же не помочь ему? Мы даем лошадь тому, кто проел ее, но почему же мы [не] помогаем тому, который удержал лошадь, но вошел в неоплатный долг, закабалился в работу, которую он не может выполнить, и т. п. И кроме того, [78] если мы даем одному две четверти овса и другому лошадь, то нет причины, почему нам не дать третьему денег на телегу, которая у него развалилась, на корм лошади, на корову, на крышу. Во всех этих предметах тоже нужда крайняя.

78

Зачеркнуто: просить о том, чтобы допустили членов семьи в столо­вую, придет только нуждающийся, но просить о том, чтобы ему дали овса, конопли, проса, лошадь, придет всякий, и

Можно накормить голодающих людей известной местности. Если тут и могут быть злоупотребления, то тут есть очень близкий предел, дальше которого не могут итти ни требования людей, ни злоупотребления. Но стоит только затронуть область хозяйственную, чтобы увидать совершенную неограниченность требований в этой области и возможность злоупотреблений в ней. И покрыть только вопиющую нужду не только не достало бы всех средств, но не достало бы сотен тысяч.

* № 3 (рук. № 5).

Так это было в прошлом году, легмотря на усиленную помощь от правительства, [79] Красного Креста и частной благотворительности, и при лучшем урожае зерна, чем нынешний год. И потому в нынешнем году должно быть хуже. (Что покажут цифры смертности и рождаемости на следующий год? Вероятно, то же. Что же, умирают или не умирают люди от голода? Вероятно, умирают, но только этого не видно. Всё такие же мужики и бабы. Ребята катаются; девчата, хоть слабо и робко, но поют и песни; бывают и пьяные; нам трудно верить, чтобы это–то, самое и было то положение, при к[отором] люди умирают от голода. А между тем это несомненно так. Цифры эти официальные, и, судя по ним, мы должны заключить, что люди мерли от голода и будут мереть в нынешнем году.)

79

Слово: правительства вписано С. А. Толстой.

* № 4 (рук. № 6).

Так это было в прошлом году, несмотря на усиленную помощь от Красного Креста и частной благотворительности и при лучших урожаях зерна, чем нынешний год. И потому в нынешнем году должно быть хуже.

Правда, что нынешний год, хлеб дешевле на 30%, у нас стоит по 80 к. и картофель родился хорошо. Но зато в нынешнем году корму для скота уже совсем нет, топлива — соломы совсем нет, денег, которые выручались прошлого года за дорогой овес — совсем нет, все средства повытянуты и решено, что голода нет, и подати усердно собираются. Что же, умирали прошлого года от голода и будут ли умирать нынешний год? По статистическим сведениям, да.

* № 5 (рук. № 6).

Было 9 сентября. Прошло более месяца со времени уборки. Убрано было в нынешнем году меньше хлеба, чем в прошлом. Ржи едва достанет у некоторых на месяц. Ярового совсем нет. [80] И это третий год. Положение народа этой местности ужасно. Распродано всё, что можно продать, пищи нет, скота нет, у кого остался — нет корма. В прошлом году отношение рождаемости к смертности изменилось так, что тогда как в прежние года рождаемость относилась к смертности как 4 к 3, в нынешнем году смертность относится к рождаемости как 7 к 5. В том небольшом месте, из которого я имею статистические сведения, среди населения в 40 тысяч население уменьшилось на 10 000. Люди в этой местности мрут от голода.

80

Зачеркнуто: Я ехал туда с тем тяжелым чувством, с которым я про­жил там год, чувством, подобным тому, какое испытывает приставленный к безнадежно больному фельдшер, который должен трудиться, перевора­чивать, давать лекарства, зная вместе с тем, что всё, что он сделает, не по­может больному. И вместе с тем чувствует невозможность оставить его.

ОТЧЕТ ОБ УПОТРЕБЛЕНИИ ПОЖЕРТВОВАННЫХ ДЕНЕГ С 20–го ИЮЛЯ 1892 г. ПО 1–е ЯНВАРЯ 1893 г.

№ 1. (рук. № 1).

Я не имею статистических сведений по всем уездам за эти месяцы, но по общему впечатлению предполагаю, что смертность должна была в нынешнем году еще сильно увеличиться в местах, второй год постигнутых неурожаем. Так, в Епифанском и Ефремовском уездах, несмотря на поразительное увеличение смертности и уменьшение рождаемости в нынешнем году, по сведениям, сообщенным мне Тульским губернатором, смертность еще увеличилась и рождаемость еще уменьшилась за нынешний год.

Голодный тиф свирепствует на границах нашего округа: в Богородском уезде, в Епифанском, в Данковском и в Ефремовском, до сих пор еще не захватив деревни нашего района.

(В особенности должна была увеличиться смертность детей. Встречавшееся и прежде в задавленной нуждою крестьянской среде желание матерей смерти своим детям, теперь, под влиянием нескольких голодных годов, — стало общим явлением. А постоянное желание так или иначе невольно переходит в исполнение.)

В одной из деревень Данковского уезда живет семидесятилетний больной старик с своей второй 50–тилетней женой. Один сын живет в Москве в кучерах и ничего не подает отцу, другой сын пропал без вести, жена ушла и умерла, и у старика, т. е. у мачехи, осталось на руках двое сирот — прелестные, красивые, милые дети, теперь мальчику 8, а девочке 5 лет, но остались они на руках у мачехи, когда одному было 4, а другой один год. Мачеха эта здоровая, коренастая, веселая, любящая выпить женщина. Называют ее Ерофея — не знаю какое это, настоящее [ли] имя. Я хорошо знаю старика, всегда поминающего о том, сколько он в своей жизни переворочал земли и гордящегося этим, и добродушного, несмотря на ужасающую бедность.

Ерофея эта поразила меня, с первого знакомства с нею, своим отношением к пасынкам, не то что она при мне ласкала и искала их, и они жались к ней, но то, что, несмотря на страшную нужду: нет ни лошади, ни коровы, ни овцы, нет двора, земля одни надел отдан богачу — несмотря на эту нужду, на сиротах рубашонки, портяночки, лапотки аккуратные, чистые, кафтанчик, заплатанный, но кафтанчик. Всё это выпросила, добыла, спряла, соткала, вымыла, переполоскала своими короткими пальцами, по–бабьи, на себя протаскивая иглу, сшила, заштопала Ерофея. Очевидно, она радуется и гордится и самыми сиротами и своей любовью к ним. Так она и говорила мне, что у ней только и воску в свече, что эти сироты.

Одно время у Ерофеи была столовая. Она отлично работала, кормила народ, но не выдержала соблазна власти. Ей верно подносили, она стала пить, перестала кормить народ. Стали жаловаться все, и надо было переносить столовую в другой дом. Так мы и сделали, а Ерофея ходила в столовую с мальчиком и носила пищу своему старику.

Третьего дня я опять увидел Ерофею. Старик всё еще был жив, живы были и сироты и даже так же заботливо и трудно нищенски убраны и ухожены; в избе было прибрано, холодно и, главное, сыро. Стены отпотели, и с них капало. От морозов и без дров топили кое–чем, стены не прогревались и плакали.

Ерофеи не было дома, я встретил ее на улице. Она шла от соседки, где раздобылась кувшинчиком квасу. Несмотря на сильный мороз, она шла без шубы в старой короткой клетчатой паневке, верно приданной еще, такой проношенной и промытой, что она вся светилась как кисейная и сквозь нее виднелись решительно шагавшие ноги в старых лаптях, обмотанные онучами. — Ну что, живы ребята твои? — спросил я. — Хоть бы померли, — мрачно ответила она мне. Я сказал, что грех говорить так. Этого–то ей и нужно было. — Так что ж, всё одно помрут. Все помираем. Два дня не топя сидим. Известно, дай бог, чтобы померли. Один конец. Что ж мне делать–то? Разорваться, что ль. Старик да они. А нет ничего и взять негде.

Ничего подобного она мне не говорила прошлым годом. Правда, что она верит, что младенцу там будет хорошо. Но в мрачном лице ее, когда она говорила о любимых ею сиротах, о том, что она желала им смерти, было выражение истинного отчаяния. И, говоря это, она выражала то, что чувствовал весь страдающий народ. Силы и терпение народа доходят до своего предела.

(Вот что пишет нам сотрудник, заменявший нас в Бегичевке во время нашего отсутствия и проведший там более полугода: Обыкновенно люди, не видящие и не видавшие того, что делалось и делается среди голодающих, думают, что вид голодания представляет нечто яркое, ужасное: валяются трупы людей, скотов, умерших с голоду, народ бежит и т. п. Ничего подобного нет.)