Птица-жар и проклятый волк

После этого он всё-таки взялся учить водой, и Завид впервые в жизни втянул её через силу, через боль. Если нет иного пути из неволи, то хоть так… Но Радим не дал умереть.

— Ладно уж, — сказал он потом удивлённо и как будто встревоженно. — Последний год вместе ходим, раз уж ты так-то. Ты уж потрудись как следует в этот год, я тебе долю отложу. Как человечий облик вернёшь, будет на что прожить первое время, да гляди, когда всё проешь, как бы не запросился обратно в клетку! Ну, понял? Уж расстарайся!

Хочется поверить ему, так хочется, и жизнь берёт своё.

В этот год они много колесят по дорогам, заворачивают и в стольный град. На торгу, на площади, волк делает что велено, а ночуют в корчме — веселит народ и там. Встаёт на задние лапы, кружится, кланяется, прикидывается мёртвым. Подбрасывает носом кожаный мяч. Ходит, пятясь, огибает преграды, кувыркается через себя. Запоминает людей по именам, указывает лапой на того, на кого просят. Подаёт хозяину шапку, или пустую кружку, или миску, когда тот хочет намекнуть, что за труды неплохо бы получить хотя и каши с квасом.

Песни у Радима для всех разные, и у волка работа разная. Если кто с дитём пришёл и видно, что не голодранец, тогда волк на передние лапы встаёт. Встаёт, да тут же и падает: не далась ему эта наука, а для смеху, для веселья сгодится. Барахтается на земле, нелепо сучит лапами. Стыдно, да что ж? Иначе голодным останешься.

Бывает, что и катает на спине кого посмелее из ребятни. Этого он совсем не любит: всегда его бьют по бокам пятками, дерут шерсть, приговаривая:

— Так-то тебе, волчище поганый! Заборол я тебя, заместо коня мне теперя будешь!

Которые подобрее, те отчего-то на спину никогда не лезут, стоят в стороне.

Радим не спускает с него глаз. Вправду ли отпустит? И ведь будто чувствует, когда истаивает вера.

— Вот, — говорит, показывая свёрток, тянет вышитый рукав. — Рубаху тебе справил, не голым же уйдёшь, а к ней портки. Ныне двинем к Синь-озеру, и ежели там дела пойдут ладно, будут тебе и сапоги.

Ведь не врёт?..

У Синь-озера торг богатый. Везут сюда и мёд, и шелка, и зерно, и всякий скот, и разную утварь. Можно и попить-поесть, и одеться, и для хозяйства всё, что надобно, сыскать. Потешного учёного волка предлагают выменять на куньи и собольи меха, на двух нетелей, даже и на заморского коня. Радим отказывается. Выручка здесь у него неплохая.

Пока Радиму подливают мёда в корчме, Завид ждёт снаружи в клетке. Водя ушами, прислушивается сквозь дрёму, как стрекочут сверчки, как возятся в тесном загоне овцы, как сердито шумят куры, которых столкнули с насеста.

Приходит работник с лоханью каши, глядит добрыми глазами.

— Ну-кось, волчок, руку-то мне не отгрызёшь? — спрашивает со смехом. — Хозяин-то тебя не шибко балует, я б подкормил.

Завид отходит, позволяя отпереть клетку, а потом жадно ест, терпя чужую руку. Пальцы чешут за ухом, проходятся по шее, и вдруг петля придушивает, лишая дыхания.

Он бы, может, и не шибко противился — как знать, не легче ли уйти от новых хозяев, — да волокли к воде, к лодке, а воды он боялся теперь до безумия. Даже не понял, как отбился. Помнил только крики, огонь, свист кнута и снова клетку.

Радим гневается.

— Ишь ты, — говорит, — кашей купили? Дёшево продался! А я думал, у нас с тобою честный уговор.

Дело решили без суда, а значит, он не остался внакладе. И всё-таки они уезжают из Синь-озера раньше, чем хотели, а вместо сапог Завид получает новый ошейник.

— Неча было давать резать! — рычит на него Радим. — Ишь, зря истратился… Добро ещё, морду тебе спутали, никого не погрыз, не то забили бы тебя, да и всё! И ведь кому, дурень, поверил? Свести-то могли и ради шкуры! А ежели и ради забавы, ты хоть подумал, что было бы после?

Он глядит, вскинув бороду, будто ждёт ответа, а потом продолжает:

— Оборотился бы человеком, сказали бы, волколак, да и сожгли заживо. На доброту людскую надеешься? Так зря надеешься! Я, может, один такой добрый… Ежели ошейник не по нраву, так могу и кольцо тебе сунуть в нос, как медведю. А, притих? То-то же!

Они объезжают мало не всю волость. Близится листобой, а за ним бездорожник, лишь тогда Радим поворачивает назад, к стольному граду. Завид, свернувшись в клетке, думает, как проведут зиму — в Белополье ли, где тепло и спокойно, да житьё дорогое, или дождутся снега, сменят повозку на сани, да и поедут от торга к торгу. Этот путь сулит больше выгоды, да никогда не знаешь, как пойдёт.

Проезжая в ранних сумерках, густых и синих, меж стеной леса и заснеженным полем, всё думаешь: ветви ли трещат от мороза, или бродит лесной хозяин? Что за огни кружат меж голых кустарников, светят зелёным? Лошадёнка всхрапывает, Радим подстёгивает её, ругаясь, что пустился в дорогу один и что жилья всё не видно. Поскрипывает снег под полозьями, постукивает сухая крупа, посвистывает ветер. Волк дрожит в клетке, со всех сторон железной, холодной — на дне лишь чуть соломы, и то если хозяин не забудет бросить.

Бывает и хуже: завоет метель, запрёт в придорожной корчме с другими путниками, с купцами. Те устанут глядеть на волка, начнут выдумывать новые забавы. Хуже нет, если примутся стравливать с псами. Радим заступается, говорит, не для того волка растил, не тому учил, да бывает, его и не слушают. Во дворе, от мира отрезанном, свой закон.

Псы попадаются разные: и дворовые, трусливые, и понятливые, которые что-то чуют в зелёном волчьем взгляде и отворачиваются, хоть как их науськивают. И всё же чёрный волк теперь знает, как бьётся под клыками чужая жизнь, вытекая кровью на алый снег, как уходит она из глаз, миг назад горящих.

Тошно ему от этого. Нелегко решить, что имеешь право убить. Приходится что-то в себе ломать, и оно, сломанное, навсегда остаётся мёртвым.

Первый такой урок он едва пережил, всё ждал, что их растащат, но серый кудлатый пёс хотел биться до смерти, и люди, распалённые, хотели того же. Волк вертелся, подставляя бока, сколько мог, пока чужие клыки не сомкнулись на горле, пока не понял, видя всё уже мутнеющим взором: сейчас или он, или его. Радим тогда шибко тревожился, выхаживал. Может, впервые ласковым был. После уж Завид смекнул: боялся, что волк после смерти человечий облик вернёт. Спрос-то тогда с хозяина.

Шрамов у волка — не счесть. Ничего, под шубой не видны, да и кому есть дело до его шрамов?

Листобой обдирает кроны, уже, бывает, сечёт дождями. Того гляди, разобьёт дороги так, что и не проехать. Радим торопится, нахлёстывает лошадку.

— Успеть бы до дому! — приговаривает.

Родная его деревенька всеми давно заброшена, да он зовёт её по старой памяти домом. Иного-то дома нет.

Место было лихое: то скот забредал в лес да начисто пропадал, что и костей не сыскивали, то хвори людей заедали, а потом и поля перестали родить. Знающий человек сказал, нечего ждать добра. Люди поохали — жаль покидать насиженное место, — да и ушли. Остались мёртвые избы, и лес год от года наступал на поле, и где-то там, у бывшей опушки, застыл покосившийся деревянный идол, которого прежде молили о помощи, да он не спас.