Птица
Шрифт:
– Как-то он мне сказал, что рок-н-ролл – это вечная молодость. Я тогда подумал, что это прогон такой. А сейчас понял. Рок-н-ролл, если так, как у Птицы, если реально, а не игрушка, – это смерть. А смерть и есть вечная молодость.
Я остановился.
– Погоди, я чего-то не понимаю. Ты про какую смерть мне тут говоришь?
– Ну не про мою же. Я вроде живой.
– А кто не живой?
– Виталик, понятно. Ты на похороны идешь или куда?
– Стой, – Антоха уже стоял. – Ты что такое говоришь? Какие похороны?
– А ты разве не на них из Москвы приехал?
– Н-н-нет. Я просто так приехал. Повтори-ка еще раз. Я болею, не сразу соображаю. Виталик – умер?
– Три дня назад.
– Как?
– Убили.
Три дня назад! Три дня назад, когда я приехал в Тачанск! Если бы я сразу заехал к нему, всё могло бы быть по-другому. Если бы я не пропустил поворот, если бы не курил на помойке, если бы не берег подвеску, если бы не разглядывал баб на проспекте и не любовался на собор. Пока я ностальгировал по соловьиным песням, где-то совсем рядом тачанские ублюдки превращали хлипкое тело Виталика в отбивную.
– Ну что ты встал? Без нас закопают. А ты вообще зачем приехал-то? К матери?
– Да нет. К нему. Увидеть хотел. Как чувствовал.
– Карма, чё там. Мне Виталик рассказывал. На лучше, – Антон залез за пазуху и вытащил оттуда початую чекушку водки. Горлышко было заткнуто туго свернутым тетрадным листком. – Извини, стаканов нет.
Не думая, я взял бутылку из рук Антона и попытался вытащить самопальную пробку. Пробка застряла. Я хотел провернуть ее, но пальцы соскакивали, и тут я понял, что руки у меня дрожат. «Дай мне», – Антоха взял чекуху, зацепил бумагу зубами, крутанул бутылку и протянул мне, выплюнув бумагу. «Пей всё. Там, я думаю, будет».
Я не пил водки несколько лет, но вкуса почти не почувствовал. Только отвратительный запах сивухи. Если бы не он, я бы, наверно, выпил бутылку залпом.
– А ты в Москве, видно, не только гамбургеры жрешь, – Антон принял бутылку из моих рук и махом ее прикончил. Потом поднес рукав к носу и громко втянул в себя воздух.
– Гамбургеры в Москве только провинциалы едят. Ну что, пошли?
– Пошли уже.
Перед домом Птицы были разбросаны еловые ветки. Крышки гроба у подъезда не было. Какая-то бабка сказала, что катафалк уехал с полчаса назад. Мы повернули и быстро зашагали к кладбищу. Антон повел меня коротким путем. Перейдя через дорогу, мы нырнули в лабиринт могил под пышными березами.
– Птица здесь на маке зависал обычно в июне. По садам хуже – то дачники, то менты. А на кладбище растет плохо, зато никого нет. Кому нужны мертвые? Он его тут даже сеял по осени. Ходил и семена по могилам разбрасывал. У отца всю засеял. А теперь сам рядом ляжет.
Мы с Птицей гуляли по Сортирам. Была весна, поля за границей пятиэтажек дышали свежими пашнями. Ласточки то ныряли в синее поле сверху, то выныривали обратно. Около одной из брежневок цвела яблоня. Виталик остановился около нее.
– Птиц, ты чё?
– Здесь, Андрюха, был мой дом.
– Переехали вы, что ли?
– До домов этих гребучих. Деревянный дом. Тут у нас был огород. Там росли вишни, тут – яблоня. Вот, осталась до сих пор. Дом был там, где подъезд. А потом станцию построили. И поселок. Я бы никогда не поехал в бетонную нору. А отец на дорогу пошел работать… Рабочий. Раб Отчий.
– А где отец сейчас-то?
Виталик не сразу ответил.
– Повесился он. Мать, сука, довела.
Мы опоздали. Яму уже засыпали. Вокруг стояло человек тридцать. Длинноволосых среди них было совсем немного. Большинство бывших неформалов, как и я, остепенились. Над могилой, в кругу пустоты, стояла невысокая полная
женщина в черном платке. Немного поодаль – какая-то чуть сгорбленная сильно накрашенная девушка в отвратительно короткой юбке. Я огляделся и увидел Сервантеса – нескладного длинного парня с горбатым, наглым, неприличным грузинским носом. Трудно сказать, откуда он вылез, этот нос. Отец Сереги Вантеева был простым работягой на ткацкой фабрике, мать – учительницей. Мы поздоровались и перекинулись парой ничего не значащих фраз. А потом Сервантес спросил:– Ты его последних песен не слышал?
– Нет.
– Месяца два назад Виталя спел мне последнюю песню. Там были такие слова, – Сервантес сделал паузу и, подражая высокому голосу Птицы, тихонько напел:
Ветер пулю не остановит,Дождь не смоет кровь с рубахи.Не сбежать от этой драки,Не пришить крыла к хребтине,Не дарить любимой цветик.Потроха тела в овраге,На лице свинца букетик,Расцвели за печкой маки.С Птицей это было не в первый раз. Мы сидели у него дома и ждали Серванта, который должен был занять денег у Кости Дохлого, одного из немногих неформалов на Сортирах. Виталик был какой-то грустный. Сначала он наигрывал блюз на одной струне, а потом сел к столу и стал водить ручкой по листку из школьной тетради. Я курил и смотрел в окошко, а потом заглянул в листок. Там чернела виселица, похожая на хрестоматийный рисунок Пушкина про казнь декабристов. Только на виселице болталось всего одно тело. Птица закончил рисовать и начал выводить рядом буквы. Он тщательно прорисовывал каждую черточку, а потому буквы появлялись очень медленно. Через пару минут я прочитал: «Костик». Потом мы, чтобы поднять настроение, включили «Эйс оф Бейс» и завели вялый разговор. Сервант опоздал, наверно, на час. К этому привыкли, но на этот раз повод был:
– Птица, Дохлый повесился.
На поминки все пошли пешком. В большой комнате уже стояли столы с закуской, на табуретках ждали гостей накрытые покрывалами доски. За столом разместились еле-еле. Квартира была маленькой – сорок пять метров. Напротив меня сидел Флинт. Он да Птица – больше настоящих рок-музыкантов в Тачанске не было. Как-то так получилось, что после истории с крещением и первым концертом Птица и Флинт резко охладели друг к другу. А потом и вовсе не общались. Птица рассказывал мне, что как-то ночью пьяный пришел к Флинту в гости, а у того была женщина, и он Виталика не пустил. Похоже, смерть помирила и их. Флинт, который сам не раз смотрел в собственную могилу, поднял налитую до краев стопку и сказал:
– Он умер, как настоящий рокер.
Эти слова показались мне до тошноты банальными. Я подумал, что Птица на самом деле для многих собравшихся умер гораздо раньше. А для кого-то и вовсе не существовал.
Мать Виталика принесла запеченную целиком курицу и прямо на столе кромсала ее на части большим ножом. Женщина отрубала крылья птице четко и уверенно. Кости хрустели, но ни одна капля жира не упала на порядком заляпанную скатерть. Мать Витали работала поваром в ресторане. Не раз на кухне мы закусывали заветренными салатами и подрумянившимися кусками мяса – ништяками. Блюда, не доеденные посетителями ресторана, были разные, но запах у них почему-то был один. И я, хоть и считал себя панком тогда, почему-то думал, что это и есть запах нищеты.