Птичьи права

«Крепко сидят журавлиные клинья…»

Я. Гольцману

Крепко сидят журавлиные клинья В памяти. Все сначала — Пятнышко света на горькой калине, Черные доски причала. Как, наглотавшись дождя или шквала, Пели. Не сразу, но пелось. И вертикально над нами вставало Гибкое озеро Пелус. Хлопало перистыми краями, Крупными звездами скалясь. На Бодунове в маленькой яме Тетерева плескались. Гагара печальная в черной шали Пока что не улетела. В мокрой деревне еще дышали Два стариковских тела. Нынче же там и зимой и летом По-человечьи дико. Лишь наливается льдистым цветом Ягода неживика…

«Мой мальчик не желает танцевать…»

Мой мальчик не желает танцевать. В осенней мгле ступни большие мочит, Вино лакает, голову морочит, Но только не желает танцевать. Ни краковяк ему не по нутру, И ни фанданго. Встанет поутру, После того, как прошумит полночи, Умоется, а танцевать не хочет. Я умоляю: — Ну хотя бы па, Ногой туда, ногой сюда, не сложно… Нахмурится и отвечает: — Па!.. И говорить с ним дальше невозможно. Но, слава Богу, не берет в расчет Дурного глаза и худого взгляда, А танцевать не хочет, — и не надо, Наверно, не приспичило еще.

«То были хорошие дни…»

То были хорошие дни. Пустырь у районной больницы, Средь пижмы и медуницы Больные торчали, как пни. И я назывался — больной. Мы солнышка ждали, как дети. Страданья, болезни и смерти От нас оттеснили стеной. Бетонной больничной стеной. В провалах, проемах, проломах Фигуры друзей и знакомых Являлись передо мной. В особенно яркие дни Сверкали колени и локти, И пуговица на кофте. Все прочее было в тени. Я сладкий жевал пирожок, И, слушая, мало что слышал: Все ждал позволения свыше Покинуть цветущий лужок.

«В толще домашнего плена…»

В толще домашнего плена, В гулком своем этаже Старая девочка Лена Пишет стихи о душе. Строчка за строчкой — помарка, Выдох за выдохом — стих. Что ж не приходит Тамарка… Десять окурков в горсти. Старая девочка Лена Кофе без сахара пьет, Пеплом осыпав колено, Песни блатные поет. Песни отцовского детства Давят полуденным сном… Персиком пахнет Одесса, Пеплом и кислым вином. Песня за песенкой — месса, Строчка за строчкой — душа. Лена поет «за Одессу», Как никогда, хороша.

«Вся кухня в бабочках ночных…»

А. Гордону

Вся кухня в бабочках ночных, Сиреневых и серых. На пыльных крылышках у них Значки нездешней веры. У той — чугунного коня Серьезная улыбка, Другая смотрит на меня Насмешливо и зыбко. Вторую ночь я не ложусь, Замучили глаголы. Вторую ночь я им кажусь Бессмысленным и голым. И вот, усевшись, кто куда, На чайник и на ступку, Они притихли, как вода, Ждут от меня поступка. А мы отвыкли поступать, Как велено природой. А мы привыкли отступать Поэмой или одой. Но, терпеливые, они, Не принимают слова. Бог знает, где проводят дни, И прилетают снова.

«— Ну, где тебя носило?…»

— Ну где тебя носило? — Жена меня спросила В двенадцатом часу. Конфорку погасила, Достала колбасу. Я не подал и виду. Но проглотил обиду С борщем и колбасой. Я что-то красил где-то, И ехал без билета, Расплющенный в автобусе, От холода косой. Кого-то где-то носит, В чем мама родила, Никто его не спросит, Не спросят: — Как дела?

«Ирония, Хохма Израйлевна, хватит с меня…»

Ирония, Хохма Израйлевна, хватит с меня Радости недопития, мудрости дули в кармане. Скрипочка с подковырочкой, над горестями труня, Не развлечет, не утешит, тем более — не обманет. Время ворчать и талдычить, и все принимать всерьез, Милости от природы медленно ждать, уважая, В зарослях простодушия какой бы не вырос курьез — Буду душою равен этому урожаю. От изящной словесности, стало быть, отрекусь, Мечтательной выпью заткнусь, прямо тут на болоте… Родственник бедной Хохмы, старый бездельник Вкус Ходит на тонких ножках и нос раздраженно воротит.

УРОКИ РИСОВАНИЯ

I

Брошен ворохом на воду Хворост карандашных линий, И привиделась природа Семилетней Катерине. Померещилось, что вместо Желтых листьев, хлопьев белых — Бесконечное семейство Пузырьков окаменелых. Известняк шершавым боком Забелел в разгаре ночи — Слабый свет мельчайших окон, Монолит из одиночеств. Я ли в эти откровенья Не проник от А до Яти… Но звучит благословенье В хрупком знании дитяти: Неразумным, лишним словом В скучном и бесстрастном тоне, Каплей воздуха живого В чугуне или бетоне.

II

Каракулей беспечных серый хворост, Спокойствие в осиннике густом, Упорно продираемся сквозь хворость Жасминных и калиновых кустов. Нужна вода для глубины картины. И коронует этот грустный вид Старинный пруд в разводах темной тины, А в бочаге утопленник стоит. Подводными теченьями колышим, Он всплыл бы к отраженным берегам, И пузырьком на свежий воздух вышел, Когда бы не колосники к ногам. Была бы глубина, а тайна будет, И суть невсплывшая останется ничьей… Между стволами серебрятся люди, Дорожка из толченых кирпичей. В расплывшейся листве скопилась влага, И промокает небо, как бумага.

III

— Наденьте головной убор,— Вздохнула мама. Обходим оживленный двор Универсама. Хлопочет здесь толпа ворон: Зачем поля им, когда еда со всех сторон. Идем, гуляем. Идем, гуляем. В пустыри И буераки, Там лопаются пузыри, — Зимуют раки, Там что-то по ночам шуршит, Топорщит ушки, И в заморозки хороши Грибы чернушки. Там облака тусклее льда. Калитка в поле, Сад, облетевший навсегда, — Дрова, не боле. Калитка на одной петле, И ветер тихо Толкает от себя к себе, Ни вход, ни выход… За кольцевой дорогой, без Конца гудящей, Застыл великолепный лес, Как настоящий.

IV

В теплой маслянистой охре Пропадает первый снег. На бечевке рыба сохнет В затуманенном окне. Чем избушка та хранима, Век рассыпался, как мел. Время — это все, что мимо, Все, чего ты не сумел. Прогнила под крышей балка, Снег летит, как саранча. Где-то тявкнула собака, И бульдозер зарычал.

V

Опять малинового цвета На горизонте полоса. Как все-таки легко поэтам — Что захотел, то написал. А мы рисуем человечка С воздушным шариком в руке, За ним закат стоит, как печка, И блики прыгают в реке. Опять ошибка за ошибкой, Закат не ладится, хоть плачь, Не получается улыбка — Какой-то розовый калач.