Птицы и гнезда. На Быстрянке. Смятение

Он просит отца поставить его на поперечную балку. Ноги его сперва дрожат, как у маленького необученного аистенка, которого гонят из гнезда в первый полет, он боится отпустить отцовскую руку, судорожно цепляется за нее, потом отпускает все-таки, даже выпрямляется и, зажмурив глаза, отчаянно, полный страха и радости, летит в бездну чуть ли не двухметровой глубины!.. За ним прыгает Толя, — который опять уже Петр Великий, — прыгает и кричит.

Однако же первым прыгнул не он! И так приятно хвастать этим, и смеяться, и фыркать от колючего сена, просить:

— Папа, еще!..

…В воскресенье отец занял удочку — у них все еще ничего нет, — взял свой синий железнодорожный чайник и наконец повел их, Алеся и Толю, на речку.

Тихмень — река как река, неширокая, тихо плывет по торфяному ложу меж берегов, то крутых, то отлогих, поросших аиром.

Однако тогда, впервые в жизни, она показалась Алесю просто-таки широченной, чудесной.

Войдешь по колено или еще выше, ведь ты весь голый, и — притихнешь, глядишь в воду. Вот тут и вспомнится море, далекое море… Но вспомнится не так, чтоб пожалеть, чтоб не чувствовать, как приятно сейчас поворашивать пальцами ног желтый, упругий речной песочек на дне. Серые рыбки называются пескарями. Они снуют у самых ног, чуть не за пальчики трогают… А тут Толя водой вдруг как плюхнет!.. Ты к нему, а он — бултых-бултых руками и ногами. Руками достает до дна, а все-таки плывет!..

Да разве ж он так плавает, как папа! И разве ж ему, Толе, так хорошо сейчас, как Алесю?.. Алесь лежит на папиной широкой спине, обеими руками уцепился за папину шею. И страшно плыть по большой воде и весело — даже слезы в глазах, даже мокрый подбородочек дрожит то ли от холода, то ли просто оттого, что очень уж смешно!..

А потом над Тихменью тишина. Из пещерок в черном обрывистом берегу то и дело вылетают стремительные, словно ржавые, ласточки-береговушки и с писком, окуная крылья в зеркальную, почти неподвижную воду, носятся над речкой. В камышах и над аиром в заводи беззвучно летают или недвижно трепещут в воздухе синие стрекозы. А белые цветы, которые называют здесь «гусками», еще тише лежат на воде, среди больших зеленых листьев-тарелок. И только жаворонки поют где-то в вышине между зеленой землей и чистой лазурью неба. И только солнце, ласковое предвечернее солнце глядит сверху и видит, кто там сидит в заводи, кто там молчит, боясь перевести дыхание…

Все молчат — папа, Толя, Алесь. И все из-за поплавка, что лежит на воде — белое перышко, воткнутое в пробку. И никак оно не шевельнется. Сто, тысячу, сто миллионов лет!.. И даже папа ничего тут не поделает.

А потом поплавок просыпается сам. Он пошевеливает одним концом, потом дергается вперед… Отец молча берет руку Алеся. Белое перышко с пробкой ныряет в воду. Тогда они с папой ка-а-ак потянут!.. Алесь даже глаза зажмурил от блеска, метнувшегося из покрытой «гусками» заводи на берег, словно зеркало сверкнуло мальчику прямо в лицо!..

Пестрый окунь бился в отавке недавно скошенного луга, из стороны в сторону бросая свой колючий, как пилка, гребень. И так страшно было тронуть его!.. Но папа его не забоялся, взял. А из отцовской горсти, когда он другой рукой зачерпнул полный чайник воды, окунь нырнул туда, сделал круг и затих. Так и стоял тихонько, сколько ребята ни заглядывали.

А им уже не хотелось тишины. Домой, только домой, чтоб показать добычу маме, Володе, Степке и всем-всем, кто здесь не был, чтоб рассказать еще и еще раз!..

Очень важно также — уже сейчас, прямо от речки, самому нести не такой уж и тяжелый для Алеся чайник. Но отец говорит, что тяжело, не надо. А руки и ноги мальчика соглашаются с ним.

И он бежит то рядом с чайником, по совсем почти не колючему покосу с ласковой отавкой, то по черной мягкой стежке, «самый первый», и торопится туда, где заходит над их деревней доброе солнце, где сейчас их мама, которую ждет великая радость!..

3

У колодца — корыто. Старое, позеленевшее внутри от плесени. Окунь там то стоит, уткнувшись носом в угол, то шмыгает, увертываясь от рук, — из конца в конец. Алесь уже не боится колючек, берет его в пригоршню снизу. Достанет и глядит, как смешно он разевает широкий рот, точно хочет что-то хапнуть…

А под вечер случилось совсем неожиданное… Отца и Толю, когда они с поля шли, Алесь встретил на улице. И сразу спросил: почему это рыбка перевернулась вверх животом и не шевелится?

— Потому что ты, — сказал папа, — замучил ее.

— Как… замучил?

— Ну как… Не надо было брать ее в руки, из воды вынимать.

Алесь подумал немножко и решил:

— А я больше не буду.

— Ну и хорошо. Не надо. Сегодня ты, брат, и меня не трогай. Идите лучше с Толей поиграйте.

В саду, куда они пошли, Толя сказал ему, что папа очень жалеет маму, которая уже два дня не встает.

Скучные, долгие дни!.. Бледное, иссушенное болезнью мамино лицо кажется чужим, равнодушным ко всему. Рои докучливых мух и пресный вкус холодной постной затирки. Утром отец варил ее на примусе, а сам уходил в поле. В саду были яблоки, груши и сливы. Мальчики пробавлялись ими, не очень зарясь на эту затирку. Уже нельзя было гулять так вольготно, как раньше, — бегать на выгон, на другой конец деревни. Надо было сидеть возле мамы. Мух отгонять, давать ей воды. Скучные, долгие дни!..

И без того им, малышам, как тут выдержать, а к тому же еще, кроме воли да солнца, в хлеву у них такое необыкновенное искушение! Отец купил им наконец вместо обещанной коровы телушку.

Ах ты, пеструха, какая прелесть! Притихнешь, протянешь руку — тпрусеньки, тпрусеньки! — а она растопырит уши, глазами уставится и топ-топ по соломе, идет. Подойдет к тебе, вытянет шею и осторожно коснется руки прохладной серой влажной мордой…

И вот однажды дождливым утром отец разбудил Алеся и Толю и повел их в сад. Что же это?! Их телушка лежала в мокрой траве, ободранная, рядом с ней пропастью чернела яма, а чуть дальше была брошена страшная пестрая шкура…

— Ты ее, папа, замучил?

— Нет, брат Алесь, она объелась и сдохла.

— А ты больше не будешь?

— Ну, конечно, не буду. Закопаем ее, и не буду: ни кормить, ни ждать… Ты плакать собираешься? Вот чудак! Мама-то ее жива? Я теперь не телушку куплю, а ее. Будет давать молоко. Ну что?.. Видишь, Толя не плачет.

— А она будет у нас жить?

— Кто?

— Мама ее.

— Известно, она всегда живет. Видел, сколько их ходит на выгоне?

Засыпав и утоптав ногами яму, отец взял жердочку, две бечевки и стал натягивать шкуру телушки.

— А это, папа, зачем?

— Зачем? А вот отдам ее такому дядьке, который выделает ее, и будут вам с Толей новые лапти. Во какие, — он показал, притопнул, — чик-чик-чик!..

Алесь наконец улыбнулся.

…Скучные, тяжкие дни! Так неинтересно сидеть возле мамы, что Толя вчера бросил ее и убежал. А за Толей, конечно, и Алесь.

Утром мама сказала:

— Постращай их, Микола, или ремня, что ли, дай. А то я тут кончусь за день без воды… А не то мухи живьем заедят…

И вот мальчики стоят у стола на коленях, все еще похныкивая, и, сердитые, не хотят даже глядеть друг на друга.