Птицы и гнезда. На Быстрянке. Смятение

…Толя с осени ходит в школу. И за это время отец не хуже его научился читать по-польски. В воскресенье, когда он после завтрака брился, Толя достал из сумки свою новую книгу с красивыми картинками и стал читать вслух.

— Что, что? — переспросил отец. — Покажи!

Взял его книжку и сам читает, еще раз:

Ойтец млуци грох в стодоле, Матка з серпэм пошла в поле…

— Нагородил! Тогда уже нечего жать, когда горох молотят. Писаки!..

Кончив бриться, он пошел в кладовку, принес книжку, присел к столу и надел очки.

— Этого я вам, кажется, еще не читал…

Ах, этот заяц из папиной книги! Как он поводил усами и, встав столбиком, наставлял то одно, то другое ухо! А вокруг был такой же, как за окном, белый пушистый снег…

— Папа, а где он теперь?

— Теперь? Под кустом где-нибудь. А вечером опять подкрадется к нашему саду. Я сегодня видел на пригуменье следы. Погоди, косой! Я тебе снопик овса подсуну.

— А зачем овса?

— Зачем? А мы поглядим на него через оконце в риге…

И вот они вечером тихо идут друг за дружкой по глубокой и сегодня не очень скрипучей тропке. Отец в длинном кожухе, за ним — Толя, а сзади — Алесь. Дышит в теплый, пушистый платок, старается идти, и дышать, и носом пошмыгивать как можно тише… У риги отец осторожно отворяет половинку ворот, и по длинному току, в темноте, держась за папины руки, они тихохонько пробираются к стене, туда, где оконце.

— Есть. Даже два, — шепчет отец, заглянув в него.

И первого он поднимает Алеся.

На снегу — так близко, что все видно, — стоит овсяный сноп, а два зайца теребят его, то и дело поднимаясь на задние лапки.

Посмотрел и Толя. А потом опять Алесь.

Там, далеко за снопом и зайцами, большак — как в книге. И может быть, дядьки едут обозом?.. Может, и снег там скрипит? Может, зайцы потому и становятся столбиком, чтоб послушать?..

— Что, крикнем? — шепотом спрашивает папа. — Только все разом…

— Ур-ра! — закричали они.

Потом Толя, а за ним и Алесь еще раз глянули в оконце.

Ага, помчались!..

— Давайте и мы, как они, — сказал Толя, когда вышли из риги. — Ты, папа, будешь медведь, а мы — зайцы, и ты от нас удирай. Раз, два, три!..

Ну и легко же бежать по утоптанному снегу в новых лаптях! Гоп, гоп!.. А папа большущий и тяжело переваливается впереди, — мишка-медведь. Алесь — первый, ага! И вот он только хотел ухватиться за полу длинного кожуха, как Толя, догнав, толкнул его — он тоже хотел схватить! — мальчики стукнулись, и меньшой заяц упал. Да прямо розовой мордочкой на «мишкин» жесткий валенок и — в снег!..

— Бывает, брат, и похуже. Ну, ничего, до свадьбы заживет, — говорит отец, взяв Алеся на руки. — Смотри, вон та самая верба… Как ей ворона сказала?

Заплаканный «заяц» сдвигает со рта заслюнявленный платок и кричит:

— Что, издохла, старая кочерга? Давно пора было!..

Так — в той чудесной папиной книге.

5

К следующей зиме кое-как обжились: еще все осень была на дворе, а в окнах у них уже появились новые вторые рамы.

Алесь, скорчившись, присел у окна на лавке и смотрит сквозь тусклые стекла на грязную улицу.

Только еще на сирени держатся кое-где листья, а на соседских большущих грушах и голо и пусто…

«Хорошо бы по стаканчику митриволя за окна, чтоб не сырели…»

Так говорил, вставляя рамы, отец.

Однако этого таинственного «митриволя» нет, и окна скучные, заплаканные. Отсырела и отстала неаккуратно заложенная бумага, и из-под нее выглядывает уголь…

Папы тоже нет. Совсем нет. И Алесю хочется плакать.

Упершись лбом в стекло, он вспоминает, как под окнами шлепал по грязи высокий, сутулый отец, в «русской шапке» бывшего железнодорожника, и в старой деревенской куртке. Шел и кашлял: «Бу-ху, бу-ху!..»

Папа харкнул кровью в платок и задумался. Он лежит на топчане. И грустный-грустный… А в хате — больше никого, только они вдвоем.

— Молись, — сказал он Алесю. — Чтоб я поправился.

Малыш смотрит на отца удивленно.

— Стань вот тут на колени… Молитва ребенка… услышится…

Алесь послушно опускается на колени рядом с отцовским изголовьем и испуганно, с недоумением, в светлых глазах, смотрит то на отца, то на «бога» — высоко в красном углу.

Тот всегда сердитый. Прижал одной рукой книжку к груди, другую наставил щепотью на Алеся и хмуро глядит, не моргнет… «Бога», как и папу, зовут Миколай, а фамилия его — Чудотворец.

— Говори, сынок: «Господи наш, ты добрый…»

Алесь повторяет за ним.

— «Господи, дай…»

— «Господи, дай…» — шепчет Алесь и в ожидании поглядывает на отца.

Почему ж это у него так вдруг и так странно заходила-заколыхалась грудь? Почему же он отвернулся к стене?

— Папа, — шепчет Алесь.

Но никто не отвечает.

Он спрашивает, шепчет еще и еще раз, ему становится жутко.

Малыш встает с коленок, делает два шага к топчану.

И вот в ответ на его молчание отец поворачивается от стены и обнимает его, прижимая к щекочущей мокрой щеке и горячо, как никогда, и страшно целует: лицо, и волосы, и ручки… Теперь Алесь смотрит сквозь тусклые, запотелые стекла и шепчет еще одно, кроме «митриволя», таинственное слово:

— Навряд… Навряд…

— Бог не без милости, казак не без счастья, — говорила в те дни мама. — Поправишься, Микола, поправишься, вот увидишь.

А папа вздыхал:

— Ой, навряд…

И потом он лежал в гробу. В черных холщовых тапочках. А на дворе было так холодно, так грязно!.. Он не хотел уже ни смеяться, ни плакать. Возле него, тоже в гробу, лежала старая синяя фуражка с красными кантами, та самая, которую ветер катил по платформе от вагона к вагону…

— Навряд… Ой, навряд, — шепчет малыш и тихо плачет, прикусив зубами все четыре теплых, заслюнявленных пальца.

Пришел наконец из школы Толя.

— Ну, Алесь, не реви, — сказал он, снимая сумку. — Вот мы с тобой сейчас что сделаем — о-го!..

Перво-наперво заперли изнутри сени. Потом поставили посреди хаты табуретку, на нее — стеклянную мухоловку, медную ступку с пестом и две пустые бутылки. Толя снял со стены над топчаном небольшой цветистый коврик и надел на Алеся «ризу», как у того старого попа, что приезжал хоронить их папу. Вдавив угол маленькой подушки, Толя сделал таким образом «наполеоновскую шляпу» и надел ее «попику» на голову. Вместо креста дал Алесю медный пест и показал, как стоять над табуреткой, держа его обеими руками перед грудью, как кланяться и бормотать: «Господи, помилуй, господи, помилуй…» А сам надел на голову другую подушку, побольше, стал на колени перед «попом» и его «алтарем», откинулся на пятки, развел руки, закрыл глаза и запел:

Святый отче Микола-а-ю, Где ж тебя я закопа-а-ю? Под вербою, под большо-о-ю, Распишуся над тобо-о-ю…

— Господи, помилуй, господи, помилуй! — гудел и кланялся Алесь.

А бог Миколай Чудотворец, как всегда, смотрел на них хмуро, сердито.

Мать трепала лен в хлеву, сразу же за кладовкой. Может быть услышав шум в хате, а скорее всего просто так, подошла она к сеням и не смогла их отворить — заперты. Достала из-под стрехи длинный ключ, сквозь дырочку в косяке отодвинула засов, тихо прошла через сени в кухню, сняла с гвоздя батькин ремень — шшах! — отворила дверь в горницу и давай хлестать и попа и дьякона! На этот раз отцовского «ЮЗЖД» больше досталось Алесю. Настегала безбожников и поставила на колени. Попик даже и «ризу» сбросить не успел.