Птицы и гнезда. На Быстрянке. Смятение

— Так-то, мой мальчик, — закончил герр Раков. — Вот что такое война. Мы знаем, кому она надобна: золото, мой мальчик, золото — превыше всего. Что ж, давай работать. Гансе, вьё!

Другой раз они уже втроем, вместе с хозяйским сыном, косили на дальнем лугу. Курт стрекотал по ровному косилкой, а они окашивали низкий извилистый берег речушки. Когда косилка отдалилась настолько, что до них из-за пригорка доносился лишь слабый шум, старик, не начиная нового прокоса, предложил пленному прилечь.

— Всего лишь пять минут отдыха. И я расскажу тебе, Алекс, что-то очень смешное. Я сам недавно услышал. О, наши умеют придумать! Только ты никому не скажешь, что узнал это от меня? Ты слышал уже, знаешь, как это у нас? Был человек — и нету. Молчи и думай: петля? Топор? Заксенхаузен?.. Люди исчезают, мальчик, и следа не найдешь… Ну что ж, начнем.

Тут герр Раков продемонстрировал еще одну примету своей загадочной солидности: из внутреннего кармана пиджака, лежавшего на прокосе, он вынул маленький блокнот с карандашиком, вырвал из блокнота листок и прилег, опершись на локти, на скошенной траве.

— Ложись, Алекс, и смотри. Я буду говорить медленно и на гохдойч и буду еще писать. Ты поймешь. Слушай. Фюрер пошел к гадалке, которая ворожит по буквам. Написала она вот так.

Он медленно, печатными буквами вывел на листке: «Hitler».

— Написала и читает по буквам: «Hier im Tisch liegt eine Revolution» [39] — «Нет! — крикнул фюрер, — это невозможно! У меня — эсэс, эса и «Гитлерюгенд»! Тогда она написала вот так.

Старик перевернул листочек и старательно вывел: «SS, SA, HJ».

39

Здесь, в столе, лежит революция (нем.).

— Майн либер готт! — сказала гадалка. — Все это тебе не поможет. Гляди. — И читает Адольфу по буквам: — «Solche Scheisser, solche Arschlecker hat jeder» [40] . Ты понял меня, Алекс? Ты…

И тихий, солидный герр Раков затрясся от смеха. Куда только девались дольняя печаль и пожизненный испуг в глазах! Он даже слезу утер, вынув из кармана чистый, сложенный квадратиком носовой платок.

— Только уж, Алекс, прошу тебя… Я тебе, мальчик, верю…

Крамольный листок из блокнота он старательно разорвал на мелкие кусочки, встал, подумал, куда их девать, подошел к речушке и широким взмахом кинул в быструю воду.

40

Такие з. . . . .цы, такие жо. .лизы есть у каждого (нем.).

— Ну, мальчик, давай косить дальше.

Это про бунт в душе.

Что же до перепуга в ногах, то об этом всего красноречивее говорило отношение герра Ракова к местному шуцману, полицейскому.

Какой там ни город Кассов, но порядок в нем был городской: в центре, на перекрестке, стоял регулировщик.

Как по стандарту — здоровенный и пузатый, пряжка ремня едва на пупе держится, в надменно-суровом шлеме «пикельгауб», герр шуцман, которого все живое знало здесь по имени и фамилии, возвышался на площади неумолимым и неприступным воплощением правопорядка.

Встреча с этим богом «с глазу на глаз» для герра Ракова проходила таким образом: еще издалека, пересев на самый краешек повозки, он отводил левую руку и держал ее семафором, показывая, куда должен свернуть. До поворота еще метров сто, улица по-деревенски пустынна, а сухая старческая рука в сером плохоньком рукаве дрожит, подергивается в неудобном положении, однако и не думает опускаться. И только на повороте рука эта получала заслуженный отдых, забирала вожжи из правой, а та, в свою очередь, подымалась в приветственном «хайль Гитлер».

Выполнив весь этот обряд, старый батрак, казалось пленному, на глазах сбрасывал общее, обязательное для всех парадное ярмо, и в блекло-серых глазах его оставались лишь неизбывная скорбь да испуг, за которыми — можно было подумать — ни смелой мысли, ни здорового смеха.

«Чем он пришиблен? Кто и за что его так крепко стукнул? И почему он так льнет ко мне?» — часто думал Алесь.

Со стариком было хорошо. Вот они, к примеру, вдвоем везут последний воз сена с далекого луга. Пара ухоженных лошадей, точно празднуя конец косьбы, идет дружно и весело, не гулко цокая подковами по нагретому за день асфальту, даже пофыркивая время от времени. Резиновые шины катятся так бесшумно, что, закрыв глаза, легко представить себя на палубе катера, медленно плывущего по спокойной воде. Впереди с вожжами в руках сидит герр Раков. Алесь лежит за ним, привольно растянувшись на душистом, теплом и колко-щекочущем сене.

Клены по обе стороны шоссе стоят сплошной стеной. Ветви, правда, над шоссе не сходятся, и разлапистые листья не задевают почему-то ни сена, ни людей, а только пошевеливаются в высоте. Да, пожалуй, и не пошевеливаются — так тихо. В узкие ажурно-зеленые просветы листвы меж деревьев справа без конца заглядывает большое багряно-усталое солнце, что собирается зайти, да все медлит — по доброте, из любви к июльским просторам. На земле, за кленами, колосится, цветет, зеленеет и отливает золотом богатая летняя зрелость, а по небу плывут, тоже словно праздничные, неторопливые, нежные облака.

Старый работяга, не слишком заботясь, слушают его, понимают или нет, бормочет себе что-то под нос, скорее всего — скептическое.

А ты погружен в свое.

Да, мысли Алеся сейчас, как никогда еще, кажется, все на родине…

— Что? Что вы говорите?

Он не мог не спросить, потому что герр Раков даже повернулся, желая сообщить о чем-то.

Алесь поднял голову, внимательно прислушался и услышал:

— Рожь начали жать.

— Ага. Вон жнейка. Я вижу.

— А красиво-то как, мальчик, видишь? Германия красивая, большая, о! В двадцать седьмом году, помню, я…

— Ага, — кивнул головой Алесь.

Но и сам рассказчик, продолжая бубнить, снова повернулся к лошадям, будто полностью уже раскрыл душу.

А пленный подумал сперва:

«Она, дядька, и правда, красивая и большая. И ты, как дитя, восхищаешься ею от чистого сердца, хотя она тебе даже грядки одной не дала. За твою работящую, человечную, кроткую непритязательность…»

Потом в Алесеву душу новым порывом целительной свежести дохнуло насущное, самое важное.

«Она хороша, но зачем она мне такая, как сейчас? — вернулся естественный вопрос с еще большей, чем до сих пор, силой. — И люди и нелюди — зачем вы мне все: чтоб быть у вас рабом? Нет!..»

И он задумался о другой, о далекой, родной красоте.

3

Зажинают, по обычаю, только в четные дни: во вторник, в четверг и в субботу.

Мать начала в четверг под вечер.

Принесла с поля и поставила в красном углу тонкий снопок, кажется, все еще насквозь прогретых полднем колосьев.

А на ниве остались ночевать лоскут свежей стерни, два пучка ржи, положенные накрест, а на соломенном кресте — ломтик хлеба, посыпанный солью.

Завтра придут жнецы.