Птицы летают без компаса. В небе дорог много(Повести)

— Да я же как в бою, товарищ подполковник. Не хотел, чтобы внезапно наскочили. Вы же сами не признаете внезапности. Считаете, кто прозевал — тот ротозей. И я так считаю, — говорит Степан и мученически заводит глаза. Неуютно у него на душе. Не высокая это музыка! А кому охота без боя сдаваться?

— Стратег! — перебил его Карпов. — Он считает. Вы слушайте, что я сейчас вам говорю, а оправдываться будете дома.

Конечно, летчику нелегко признаться в своей ошибке. Но у Карпова логика железная. Теорию он знает назубок и любого пилота припрет к стенке. По науке. Он категоричен. С ним не поспоришь. Возникнешь с сомнениями, он сразу: «К доске!» Эта команда у него звучала, как «К барьеру!». Лучше промолчать. В данном случае это будет та кривая из одной точки маршрута в другую, которая короче любой прямой…

Когда Гуровский сел, Карпов назвал мою фамилию. Я вскочил гвоздем. Хотя мне и не привыкать, но на душе тоже стало тревожно. В журнале руководителя полетов в разделе замечаний я не наблюдал свою фамилию, но кто знает…

— Вот еще ас выискался! Подавайте ему самолет с тринадцатым номером. С другим, видите ли он летать не хочет.

«Зачем же так? Почему не хочу? Разве я так говорил?»

Пилоты оборачиваются и зубы скалят.

Еще один для смеха вставил:

— Он, товарищ подполковник, перед полетом не бреется — бога боится!

По классу прошел гогот. И я бы вместе с ними посмеялся, если бы не обо мне речь и подполковник не продолжал свой разнос. Неприятно все это слышать. Нет чтобы за отличную стрельбу похвалить, заодно и благодарность объявить. Ведь нам с Генкой фотобюллетень посвятили. В коридоре висит. Вон какими мы там героями выглядим. Смотрят на нас и пример перехватывают. Сегодня я сам два раза мимо бюллетеня проходил, все любовался. И не мог налюбоваться. Напомнить бы ему об этом, да сочтет за нескромность.

— Стреляли вы здорово. Об этом я прекрасно знаю, — наконец-то перехватил мои мысли Карпов. — Иначе и быть не должно. Когда летчика пропагандируют — это хорошо, но когда он сам начинает мнить из себя аса, да еще и рекламировать, — дело худое.

«Летчик толстеет, дело его худеет, — это я сам сказал такое. Вот они, мои белые подтяжки, на беговой дорожке. — Ну зачем мне нужна была эта художественная самодеятельность с тринадцатым номером?» Раскаяние всегда запаздывает.

— Зачем вы это сделали, товарищ Шариков? — спросил Карпов.

Сказать, что пошутил? Он не засмеется. Я молчу. Молчу, словно партизан на допросе. Чувствую, как мои уши ожгло жаром, и казалось, что нос стал по лицу расплавляться. А Генка сидит рядом, лицо газеткой прикрыл. Только черные кудри крупным кольцом видать.

— В следующий раз за такие проделки я вас от полетов отстраню. Другие номера будете выделывать. Понятно вам, товарищ Шариков? Сидите.

— Понятно, — проглотив горячую слюну, ответил я. Тяжело дались мне эти слова. Я шумно вздохнул и сел. Но все-таки под нос себе буркнул: «Следующего раза и не будет».

— Вам что, не понравилось? — зачем-то снова спросил он меня.

— Нет, нет, почему же, понравилось, — спружинил я и даже второпях грудь рукой прикрыл.

— Тогда сидите.

За мной поднялся лейтенант Сидоров. И до него дошла очередь. Сидоров обычно вставал, когда ему объявляли благодарности. Парень он смирный. А тут вот и его поднял. Стоит он и морщит свой конопатый, похожий на птичье яичко нос. Тоже поднял руку к груди — защищается. Он для меня всегда дорог, а в эту минуту — особенно. Сидоров летал хорошо, хотя он не походил на летчика даже тогда, когда надевал на голову шлемофон. Сидоров — смелый и решительный человек, но главная его черта — обаятельность. А под обаятельного человека подделаться почти невозможно.

— Полюбуйтесь, еще один летун объявился, так сказать, презирающий смерть. Задумал с ней в кошки-мышки играть, — представил его Карпов, — Ему прыгать приказывают, а он не хочет. Вы что, товарищ Сидоров, жить не хотите? — повысил голос подполковник. — Отвечайте, когда вас спрашивают!

Лейтенант Сидоров даже оглянулся, как бы отыскивая того, к кому бы мог относиться такой наивный вопрос. Поискал глазами, прищурился, а потом, крепко ухватившись за крышку стола, расхохотался:

— Что вы, товарищ подполковник! Жизнь такая штука интересная! Кому же она надоесть может?

Карпов осекся. По смуглому лицу расползлась улыбка, но долго не удержалась, соскользнула.

— Это вы, товарищ Сидоров, верно заметили, — согласился он и осторожно опустил на трибуну указку-шпагу. А потом, заложив за спину руки, молча прошелся по классу. Молчали и мы. Тут было что-то новое. Подполковник остановился, глянул на Сидорова исподлобья и растянуто произнес: — Сор-ви-го-ло-ва-а!

Трудно было понять: осуждал он Сидорова или хвалил. Все знали, что на бесшабашную голову он всегда накладывал дисциплинарное взыскание. А у Сидорова го-лова оказалась с лихим названием. И он позволял себе смотреть на подполковника открыто и задиристо…

Что же произошло? А произошло вот что. Подполковник Карпов полетел с лейтенантом Сидоровым на двухштурвалке на отработку штопора. Прямо над аэродромом набрали высоту. Дали рули на ввод. Самолет нехотя крутнул виток штопора и вышел в горизонт. Тогда они ввели истребитель в правый штопор. Машина лихорадочно завертелась. Летчики поставили рули на вывод, а истребитель и знать ничего не хотел — продолжал крутиться в шаманской пляске и кубарем летел к земле. Она уже рядом, как школьный глобус, вертится.

— Прыгай! — скомандовал Карпов Сидорову.

А Виктор держит рули на вывод и по радио отвечает:

— Сейчас перестанет. Ему надоест, и перестанет. Сам утихонится, дурной, что ли?

Только произнес это, как самолет прекратил вращение…

— Да, — сказал я, когда мы вышли из класса после разбора полетов, — тут бы ни один карьерист не усидел.

— В следующий раз и я, наверное, не сдержусь. Боязно больно, — засомневался Сидоров.

— А чего же сам-то Карпов не прыгал? — спросил я.

— Вот именно… — протянул Виктор,

6

Раннее утро. Бледная полоска несмело тронула край неба. А когда транспортный самолет набрал высоту, оттуда был виден багровый диск солнца. Мы сидим в самолете, прижатые ранцами парашютов. Прыгать страшновато. Тем более мне. В училище на последних прыжках мне казалось, что парашютирую на копну сена. Радовался и тянулся к ней — помягче будет. Но в сене-то как раз я и запутался. И приземлился на одну ногу. Она не выдержала. Треснула. Меня положили в госпиталь. Этот критический момент в моей летной жизни даже на фотокарточке зафиксирован. Один чудак в госпитале сфотографировал. Стою я на костылях, поджав белоснежную ногу в гипсе: длинный, дохлый, с острыми квадратными скулами. Помыкал я тогда горе. Эту фотокарточку я никому не показывал. Могут не поверить, что на копну сена метил, подумают, со страха ноги раскорячил. Бывает и такое…