Птицы летают без компаса. В небе дорог много(Повести)

Кто-то тяжко вздохнул. У подполковника Вепренцева из рук выпала трубка и гулко ударилась о сухую землю. Астров поднял ее и сунул инженеру в руку. И тут все разом бросились в конец аэродрома. Нас обогнали «газик» командира части и санитарная машина с красным крестом. Мы бежали, не чувствуя под собой ног. Но когда увидели, что из самолета вылез летчик, шаг сбавили.

— Так и заикой можно сделать, — буркнул Астров, протирая рукавом взмокший от пота лоб.

У разбитого самолета в желтой пыли, опустив голову, стоял Леонид Хробыстов. На спине у него мокрыми пятнами к худым лопаткам прилип комбинезон. Ох, как он отличался от того капитана Хробыстова, который читал нам лекции по практической аэродинамике в летном классе, осталось лишь внешнее портретное сходство.

— Шлемофон сдайте на склад, он вам больше не пригодится. Обещаю! — грозно сказал командир части и отрывисто хлопнул дверцей машины. «Газик» помчался в штаб. Завихрилась пыль по дороге.

Степан Гуровский, подернув узкими плечами, стащил с головы шлемофон, крепко зажал его под мышкой и, спокойно разглаживая пятерней черные слипшиеся волосы, сказал:

— Беда не в том, что рано родила, а в том, что поздно обвенчалась. Вот музыка-то…

— Ты это о чем? — спросил я.

— Думал все в «Жуковку»…

Мы медленно возвращались к стартовому домику. Из автопарка вышла машина с подъемным краном, или, как ее называли, «гусь», и, покачивая тупым клювом, поехала к месту аварии. Наверное, фразу: «Хорош гусь, ничего не скажешь» — вымолвил кто-то первый, глядя на эту машину. Охота разговаривать отпала, и слушать ничего не хотелось. Летчик каждое несчастье воспринимает как свое личное.

Такова уж у летчика жизненная перспектива. Пока сидишь на земле — можешь быть хорошим теоретиком, успешно доказывать, отчего и почему летает аппарат тяжелее воздуха. А если сам повел эту машину в небо — теория уступает практике, тут уж покажи, на что сам способен, как овладел этой техникой. Допустишь промах — никакое красноречие не поможет, никакое знание формул тебя не вывезет. Был авторитет — и нет его. Перегорит, подобно электрической лампочке, к которой случайно подключили ток слишком высокого напряжения. Должность летчика никак нельзя выслужить, ее можно только заслужить…

Возле ангара нас догнал полосатый тягач. Из кабины выскочил капитан Хробыстов и, подбежав к нам, протянул мне два синеньких билета в Дом офицеров. Он как-то виновато посмотрел на меня и хрипло сказал:

— На, ты хотел сходить. Мне сейчас не до фокусов.

— Так я не могу, Леонид. Нам Олежку не с кем оставить. Не надо.

Хробыстов торопливо сунул мне билеты в распах летной куртки и, повернувшись, побежал к машине.

— Бери, — кивнул Генка, — с твоим Олежкой я посижу. С Любой к вам придем.

«Чудеса в решете! Образумился Сафронов!» — удивился я и, забыв о печальной обстановке, воскликнул:

— И верно, пусть Люба детей пеленать учится. Тренаж проходит. И тебе не мешает. Это, брат, тоже искусство, не то что ранец с парашютом уложить или книжечки по эстетике перелистывать, — пошутил я и положил билеты в карман.

Но Генка вроде бы и не слышал моей шутки. Насупив брови, он строго глянул в сторону ангара, куда удалялся капитан Хробыстов. Немного подумав, он тихо произнес:

— Чтобы плавать, надо плавать.

— Ты что, искупаться, что ли, захотел?

— Да нет, не в том дело, — задумчиво продолжал Сафронов. — Под Москвой, недалеко от моего дома, у Варшавского шоссе, на высоком холме стоит памятник Виктору Талалихину. Я часто вспоминаю эту мужественную фигуру в бронзовом шлемофоне.

— Что-то ты стихами со мной заговорил? — изумился я. — При чем тут Талалихин?

— А при том, что память о нем по пятам гонится. Талалихину Виктору, твоему тезке, кстати, тогда, как и нам сейчас, двадцать три было. И парни в то время на летное дело серьезнее смотрели. Недосыпали, недоедали и хвосты фашистским самолетам винтами рубили. А за нами сейчас, как за детьми, ухаживают. Доктор нянькой бегает, кормят по часам, спать вовремя укладывают, даже шоколад дают… Только учись. Учись, пока перед глазами часы, а не пули тюкают. А мы вот своим самолетам хвосты рубим. Здорово получается.

— Так и он учился. Что же, скажешь, не учился?

— Нет, так, милый мой, не учатся. Самолет измены не прощает. Он требует, чтобы летчик ему целиком отдался, со всем нутром. И не шмыгал туда-сюда: сегодня инженер, завтра летчик, потом — наоборот. Слава летчика не в том, что у него на летной куртке много карманов с «молниями». Меня всегда удивляет, как рассуждают некоторые пилоты: тот, мол, до командира полка дошел, тот штурманом дивизии назначен, а я вот сижу и сижу… А чего же ты сидишь? Ложись. Дыня лежа растет и лежа вызревает. Нет чтобы летать и летать, а он сидит и ждет, пока его в маршалы произведут.

— И Хробыстов учился, — остановил я Генку. — Мужик-то он умный. Вон, на любую задачку — у него готовенькая формула.

— Именно готовенькая. Хорошо знать законы Архимеда — это еще не значит хорошо плавать.

Генка содрал с рук кожаные перчатки и, дернув замок «молнии», распахнул летную куртку.

— Ты что разошелся? — осторожно спросил я, подстраиваясь под его широкие, размашистые шаги. — Кто на тебя в атаку идет? Покажи мне его, пожалуйста!

Генка открыто посмотрел мне в лицо и добро усмехнулся.

— А ну тебя, — махнул он рукой. — Мало ли кто чего хочет? Я, например, в космонавты хочу… Молчу ведь.

— Ишь ты…

Шли молча до самого старта. Возле длинного черного стола я увидел измятый боевой листок, который лейтенант Сидоров так и не вывесил на стартовую доску. Генка, наверное, думал о космонавтике, а мне вспомнилось, как я летал впервые в части с комэском.

Это произошло после успешной сдачи всех зачетов. А зачетов этих столько, сколько ни одному студенту не приходилось сдавать за всю учебу в институте. Но сдал я их быстро и увидел свою фамилию в плановой таблице: контрольный полет на «горбатом» в зону и по кругу. С подполковником Малинкиным! Кстати, «горбатым» в училище именовали «спарку», как когда-то называли штурмовик Ильюшина из-за высоко приподнятого фонаря кабины. Курсанты прозвали «спарку» «горбатым» из-за тога, что эта машина много трудилась, и у нее от этого вырос горб, но скорее всего прозвали так потому, чтобы и у нас все было, как у фронтовиков.

…Внизу под треугольным крылом медленно проплывали сопки, тупые и островерхие, как комочки колотого сахара. А вот зубчатому хребту не хватило места на суше — он своими острыми рогами воткнулся в океан. Здесь наша зона техники пилотирования. Я ее сразу узнал по «портрету» на нарте крупного масштаба, которая висит в штурманском классе. На «рогах» у нее — лампочка. Если верно поставишь обозначение и ткнешь указкой с проволокой, появится красный свет на «рогах». А если не загорится свет? Тогда бы я в зоне не появился — сидел бы в классе и изучал район полетов по этой «немой карте». А сейчас у меня внизу — живая карта. На «рогах» — настоящий маяк, вокруг него раскинулись белые домики поселка. Видать, в поселок и торопится кораблик, а Великий океан, забавляясь, перекладывает его с ладони на ладонь: «Ты меня раскачай…»

— Приступайте к заданию! — качнул ручкой управления комэск.

На приборной доске, точно рыбка, хлопает своим ротиком кислородный индикатор. Дышится легко, хотя лицо туго стянуто кислородной маской. Вокруг — простор необозримый, глаз не хватает. А нас двое. Небо у нас на двоих. Осматриваюсь, как учил инструктор в училище, — вкруговую. Никого! Птицам сюда не добраться, они еще не додумались с собой кислород брать. Выполняю переворот через крыло, петлю Нестерова. Не тороплюсь, все делаю с чувством, с толком, с расстановкой. А зачем спешить? Спешка здесь не нужна. Сделать все «по слогам», зато верно. Фронта пока нет. Надо учиться. Сейчас важно показать Малинкину, на что ты способен, чтобы он в тебе уверился.