Птицы меня не обгонят
Шрифт:
— Тебе у меня нравится? — спрашивает она и, скрестив ноги, усаживается на диван, как будто собираясь упражняться по системе йогов.
Я кивнул и принялся очень тщательно настраивать скрипку. На открытом футляре я устанавливаю ноты («Tesoro mio»).
— Давай!.. — кивает она.
Я начал. Падам-дам-да-дадам, ла-ла-ла… — играю я нежно, почти страстно и неустанно поглядываю на Итку. Интересно, она заметила название и то, что в скобках стоит «Мое сокровище»?
Я закончил. Без единой ошибочки. За такое исполнение меня немедленно бы приняли в консерваторию!
Я стою, свободно
Ничего такого не происходит.
Итка, вдруг вскочила с дивана, кинулась к магнитофону: чик! — нажала кнопку и пустила на всю железку такой сумасшедший биг-бит, что закачалась люстра на потолке. А сама принялась крутиться посреди комнаты, выворачивая в такт колени, и грозить мне пальцами, время от времени выкрикивая:
— Подходяще, а? Ты так умеешь?
Я отрицательно мотнул головой и медленно ослабил смычок. Я был сражен насмерть. Это было пострашней, чем если бы с нами тут сидел Вотыпка. Я спрятал скрипку в футляр. Этот идиотский грохот все продолжался, и я заорал, что мне пора домой, что у меня нет времени, и дрыгнул ногами — раз и два, да так, что тапки залетели под диван. По-моему, Итка не заметила, что я ухожу.
Я шел по коридору, и у меня было такое чувство, будто кто-то треснул меня дубинкой по башке.
33
Я возвращался домой, и мне казалось, что я промок до костей. Я один за нас двоих строил воздушный замок с крепким фундаментом и неприступными воротами. «Tesoro mio»! Не слишком добрый совет дал мне учитель Женатый. Надо было выбрать что-нибудь модерновое, а не «Tesoro mio» в си-бемоль. Я злюсь на себя. Вполне мог скрипеть иначе.
У ворот встречаю пани Мотейлкову. На ней выходное платье и шляпа, в руке она держит черную сумочку. Я еще никогда не видел ее такой расфуфыренной. Наверное, идет на площадь, поглядеть, что осталось в киосках.
— Что такое, Гонзик? Что-нибудь случилось? — спросила она, внимательно глядя на меня.
— Нет… — ответил я. Наверное, я похож на мокрого цыпленка. Поскорей бы скрыться во двор. Она наверняка смотрит мне вслед и качает головой.
Справа, возле сарая, стоит одинокий шлифовальный станок. Два дня я к нему не прикасался. И сейчас не имею ни малейшего желания. Только погляжу, может.
Я остолбенел…
Пропала шестерня. Та самая, у которой отломаны два зуба. Кто-то стащил. Я оглядываю все вокруг и, конечно, ничего не нахожу. А сарай заперт. Еще вчера она здесь была. Я и не думал, что она может кому-нибудь понадобиться. В металлолом? Исключено. За нее и ломаного гроша не дадут. Обыкновенное воровство. Беспощадное, коварное, жестокое. Теперь уж мне такой шестерни не раздобыть. Ни за что. Такие станки уже давно не выпускают…
Мне хотелось разрыдаться. Но я понимаю, что это лишь еще одно звено в цепи моих разочарований. Я прижимаю к себе футляр со скрипкой и поднимаюсь наверх, потому что из моих глаз и вправду текут слезы. Во дворе меня могут увидеть. Дома я
буду один. Совсем один.34
Сначала послышались голоса. Я знал, что они вернулись, знал еще до того, как мама взялась за ручку двери. На всякий случай я подскочил к печке и засыпал золой обрывки Иткиной фотографии. Час назад я изорвал ее на мелкие кусочки. Не пощадил даже кляксу на месте ее братца… И обратно на диван.
Они вошли.
— Ты почему сидишь в темноте? — спросила мама вместо «здравствуй» и щелкнула выключателем.
Желтый свет мгновенно разогнал тоскливую темень, которая закралась в кухню.
— Привет, Гонзик! Ну, как ты провел день, упрямец ты эдакий? — кричала еще в дверях бабушка, раздеваясь на ходу.
— Ничего… — ответил я не слишком вежливо.
Мама подняла крышку кастрюли.
— Ты ел? — поинтересовалась она скорее для себя.
Ответ был не нужен. Пустая кастрюля убедила ее, что с голоду я не умираю.
— Надо было тебе с нами ехать. Ох, ты бы только поглядел, что у него за квартира! Куда нам до него, такая квартира в Стржибровицах не снилась даже аптекарю. Я только быстрой езды боялась… Послушай-ка, Милена, ты скажи ему: нельзя же так ездить! Мчится как сумасшедший… Ты знаешь, я бы чего-нибудь съела и пить тоже хочу. Странно, что в этом Кумбурке нету даже палатки с лимонадом… Мы, Гонза, и в Кумбурк съездили! В последний раз я была там лет тридцать назад, еще отец был жив… В первое мартовское воскресенье он и говорит: а не съездить ли нам в Кумбурк? У него был новый реглан, белая сорочка, очень ему все это шло; отец умел одеться.
— Ты будешь есть кнедлики? — перебила ее мама и, включив газ, положила на сковородку кусочек масла. Вскоре масло зашипело.
— С чем?
— С яйцом.
Бабушка предложение приняла, но свой монолог продолжила, словно боялась, что кто-то ее опередит.
— Почему ты не позвала его к нам? Целый день человек с нами возился, а ты…
— Разве ты не слышала, он через полчаса едет в Прагу. — Мама взглянула на часы. — Как бы не опоздал!..
— Он меня приятно удивил. На первый взгляд тюфяк тюфяком, а…
— Ну, мама… — укоризненно перебила ее моя мама. Она залила кнедлики яйцами и стала медленно размешивать желтую, аппетитно пахнущую массу.
— А я что? Я ничего! Просто говорю, что он умеет себя вести… Мне надо сегодня хорошенько попарить ноги, куда мне! Я для таких путешествий уже не гожусь. Завтра не разогнусь… Гонза, ставь на стол три тарелки!
Я молча исполнил приказ. Мама разделила кнедлики на три части. Мы сели к столу. Бабушка открыла пиво и налила себе в бокал.
— Тебе налить? — спросила она меня, еще не дотронувшись губами до белой пены.
Я покачал головой. Мама коснулась моей руки:
— Что с тобой?
— Ничего…
— Ты какой-то странный…
Я молчу. Не стану же я рассказывать ей про этот никудышный, окончательно испорченный день. Она меня не поймет. Все, что бы она ни сказала, до меня не дойдет. Что она знает? У нее был счастливый, яркий день. Еще и сейчас в ней бурлит радость.
И вдруг она вспомнила: