Птицы поют на рассвете

Кирилл просыпается в ту самую минуту, когда черная тарелка репродуктора возвещает наступление нового дня. Радио в квартире ни на миг не выключают. Светланка спит, спит крепко, слышится ровное ее дыхание. Раздается голос диктора, передающего сводку Совинформбюро. Кирилл поднимается с постели и приглушает радио, пусть Светланка еще немного поспит… Она надышала пятнышко на подушке, и пятнышко это, влажное, темнеет возле уголка рта, прислоненного к наволочке. Кирилл сворачивает маскировочные шторы, и комната наливается тусклым светом осеннего утра. Предметы еще неясны и невесомы, силуэты их лишь угадываются, из глубины возникают письменный стол, спинки стульев, этажерка, книжный шкаф, верх его и низ тонут в сумраке. Постепенно вещи входят в укрепившийся свет. Под репродуктором, на полу, комом торчит громоздкий узел, Кириллу видны широкие карминовые клетки на зеленом фоне платка. Каждый раз, когда объявляется воздушная тревога, жена уносит узел с собой в бомбоубежище. В узле самое необходимое — белье, документы, деньги, все, что понадобится в первый же день, если бомба превратит дом в развалины. И опять вспоминает Кирилл генерала. «У меня погибла семья. Вся». Обыкновенное дело? — ужасается он. Генерал так и сказал: обыкновенное дело…

За окном день, звенят трамваи, с моста доносятся хриплые, еще не прочистившиеся после ночи, гудки автомобилей, дворники шаркают метлами по тротуару, и слышны невыспавшиеся голоса.

Кирилл намыливает кисточкой щеки, мыльная пена клочьями, как вата, густо покрывает лицо, и из зеркала глядит на него дед-мороз, потерявший бороду. Он бреется. Светланка просыпается, у нее удивленные глаза, она вскакивает, еще пышущая теплом постели, бежит умываться. Возвращается с порозовевшим от воды лицом. Катерина несет на горячей сковородке утихающую яичницу. Кирилл смотрит на будильник, переводит взгляд в окно, за которым дымится рассвет, словно ищет подтверждение, что уже в самом деле четверть седьмого.

После завтрака Катерина с нервной сосредоточенностью перекладывает с места на место теплое белье Кирилла, полотенце, свитер, шерстяные носки. Наконец отрывается от раскрытого рюкзака и растерянно водит глазами по комнате, стараясь вспомнить, все ли необходимое положила туда, хотя хорошо знает, что все.

— Ну вот, — произносит Кирилл и видом своим показывает, что остается только попрощаться. Выражение лица, жесты, слова, особенно слова, такие, будто ничего не произошло. Но до чего он взволнован! — Ну вот, — повторяет он, чтобы еще что-нибудь сказать, и это стоит ему больших усилий.

А быть может, о чем-то самом нужном так и не сказано. Он перебирает в уме, но ничего не может выделить из множества обыденных вещей. Оказывается, последние минуты, когда надо так много сказать, все сказать, заполняются неловкими паузами, нескладными повторениями, собственно, тоже паузами.

Сколько раз сидел Кирилл в этой комнате, на этом самом месте и не ощущал своего присутствия, а сейчас все напоминает ему, что он здесь. Все, что видит, кажется ему более значительным, чем всегда, и книжный шкаф, и репродуктор, и вешалка в передней, и старая дорожка, у которой, оказывается, крестообразные узоры. Вещи, даже самые незаметные, выступают в своем самостоятельном значении, словно только для того, чтобы прочно войти в сознание и вот такими, какими он видит их сейчас, остаться в памяти.

— Смотри же, Кирилл, — сдавленно произносит Катерина. — Будь осторожен. Не бросайся в пекло. Я же тебя знаю.

— Бросайся не бросайся, а все равно в пекле. Как все.

— Береги себя, — произносит она снова, будто и не слышала слов Кирилла. Как еще отгородить его от беды, которая, ей кажется, уже стоит у него за спиной?

Он понимающе улыбается.

— Папка, смотри же, береги себя… — повторяет за матерью Светланка, глаза ее влажно блестят, несчастье залегло в них открыто и безжалостно. Совсем скоро за отцом закроется дверь, и он уйдет. — Будь же осторожен, папка, ладно?

Положив голову Кириллу на грудь, Катерина плачет. Как ни странно, самые пустячные, самые необязательные слова — последние.

— Присядем на дорогу, — чуть слышно говорит Катерина.

Все трое опускаются на стулья. Молчат, и молчание это мучительно, как само горе, обрушившееся на женщину и на девочку. Кирилл смотрит на них, ему кажется, что, уступая могуществу обстоятельств, они вдруг как-то примирились с неизбежным. Возможно, вспомнили, как уходили на фронт соседи, ближние и дальние. Каждый день провожали. И разве их щадила боль прощания!

Посидев несколько минут, все поднимаются.

— Ладно, пойду… — И в первый раз голос Кирилла срывается.

У Катерины и Светланки, видит он, дрожат губы, трясутся руки.

Он выходит на улицу, прохладную после дождя.

В легких платьях обе стоят у подъезда, смотрят ему вслед. Он чувствует это и поворачивает голову, машет рукой. Две руки, одна повыше, другая пониже, грустно отвечают. Перед тем как свернуть за угол, замедляет шаг и снова оглядывается: они все еще там, у подъезда, прощально машут ему.

Поворот.

Теперь он идет не оборачиваясь, идет быстро. Ему еще непривычно чувствовать себя отдельно от тех, кто стоит сейчас у подъезда. Он идет быстро, он ушел уже далеко, но две фигуры, большая и маленькая, не тускнеют, они по-прежнему в его глазах, и он тяжело несет их перед собой.

Он смотрит вперед, в пространство, еще не совсем освободившееся от ночи. На небе висят серебристые аэростаты, как замершие облака. А над ними в едва прочерченных темно-синих прорубях выступают остроконечные скалы, они движутся над мокрым городом и, обламываясь, на глазах меняют свои очертания.

«День обещает быть летным», — думает Кирилл.

9

Кирилл занес ногу на подножку полуторки, взялся за ручку дверцы и посмотрел назад. За ветровым стеклом второй машины увидел спокойное лицо Ивашкевича и сел в кабину.

— Поехали. — Кирилл поерзал на сиденье, как бы уминая место. — Поехали, — повторил, хотя видел, что в руке шофера уже сверкнул бронзовый ключик.

Какое-то время глаза Кирилла еще удерживали подъезд. Катерина и Светланка все еще махали ему вслед, и сейчас это длилось дольше, чем было на самом деле; потом воображение вернуло его в казарму с длинными коридорами, с трещинами и затечинами на потолке; и генерал с затуманенными от недосыпания глазами, и товарищ Кондратов, склонившийся над картой у той лесной опушки юго-западней озера, где Кирилла должен встретить человек, все это обступило его. Он не мог выбраться из этого, последние впечатления мешали сосредоточиться на другом, что становилось теперь главным в жизни Кирилла.

Полуторка вынеслась из предместья и катила по сырому шоссе. В широких выбоинах, затянутых слюдяной водой, ветер торопливо выкладывал чешую. Свет утра уже распространился далеко, и все — коричневая трава на пригорках, приземистые, рыжие и, должно быть, колючие кусты вдоль дороги, воробьи на телеграфных проводах, — все сызнова начинало жить. Москва отодвигалась назад, дальше и дальше, и все-таки казалось, что она где-то впереди, и вот-вот машина помчится по улицам, пока не остановится у Крымского моста, перед домом, где стоят и ждут его Катерина и Светланка.

Кирилл опустил боковое стекло и выглянул из кабины: вторая полуторка не отставала. Голова Ивашкевича покачивалась, он дремал. Дорога то взлетала вверх, будто в остроконечные тучи, двигавшиеся в ту же сторону, что и полуторка, то с разгона свергалась вниз. Машина догоняла перелески, деревни, и несколько минут они бежали рядом с нею, потом отставали и терялись где-то позади.

Дорога ворвалась в еловый лес, будто упала на дно тесного ущелья. Кирилл заметил проводную связь, она пряталась в кустах, потом возникала поодаль от обочины и снова пропадала. Значит, неподалеку деревня, в которой разместились службы полевого аэродрома.