Птицы поют на рассвете

И, словно сейчас произнесла, отчетливо вспомнил: «А как началась беда эта, сказала: ничего, что стара, и мои руки делу сгодятся. Я партейная…» Она вкладывала в эти слова весь смысл своего существования. Она жила для всех. И для него тоже. Святая общность людей, у которых одно дело, одна цель. Да, да — жив остался. И он знает, как распорядиться своей жизнью.

Подошел трамвай. Кирилл ощутил на своих боках ее худые, лишенные силы руки, она помогала ему войти в вагон, вот так же, как он тогда подсаживал ее.

— Ох, милок, — дрожали ее пальцы, словно боялась, что не удержит его. — Ох, милок, ты поосторожней. Неровен час.

Кирилл видел, как довольно блестели ее глаза, когда они втиснулись в вагон, будто ей удалось выручить его из большой беды. Он понял, что Илюша перестал для нее быть одним-единственным, она видела его теперь в каждом и каждому готова была отдать ласку своего усталого, состарившегося сердца.

Трамвай тронулся. На какой-то остановке Арина вышла. Оглянулась: «Доброй жизни тебе, солдат…»

Кирилл проехал еще немного и тоже вышел.

Утренний розоватый свет уже сделал прозрачными стекла окон, выбелил асфальт на мостовой. Кирилл почувствовал волнение, и это радовало его. Предвкушение отъезда? «Конечно, — понимал он. — Конечно…» Уверенный в себе, во всем, что его окружало, во всем, что ему предстоит, спокойно двигался он по улице. Он пересек ее, повернул. Еще час, даже два, даже три может он бродить. Повернул опять. Что-то подталкивало его ноги, и он шел, шел дальше.

Квартира, пенсия, право на беззаботную жизнь — все это отодвинулось куда-то. Нет, нет, счастливое в жизни все-таки не исключение. То, что придает жизни смысл, и есть счастье…

Кирилл все еще находился где-то на окраине. Кажется, возле Измайловского парка, узнавал он.

Он прислушался: в парке пели птицы, и несколько секунд ему казалось, что он там, в Синь-озерах, на лагерной полянке, сидит на пне и три молочные березы шумят над ним… Он даже повел глазами вокруг, глаза уверенно искали что-то очень знакомое, что должно быть рядом, здесь вот, но почему-то не находили.

Все эти дни не переставал он думать о Синь-озерах, и думал о них так, словно ненадолго выбрался оттуда.

Просто время не успело увести его слишком далеко от лагеря, и жизнь отряда по-прежнему была его жизнью и потому еще не стала воспоминанием. Да и станет ли когда-нибудь! Это ничего, что в сердце уже вошли другие заботы, несхожие с теми, которые он оставил там. Сердце не бьется, когда нет забот. А нельзя, чтоб перестало биться.

И вспомнились Кириллу слова о птичьем крыле. «Человек не может не оставить следа после себя, — подумал он. — Мы каждый день с чем-нибудь сражаемся. С тем, что нам мешает. А не будь этого, мир, наверное, был бы пуст, словно из него выкачали воздух, и мы начали бы задыхаться. Это совсем невозможно, когда больше нечего делать… И ладно, давайте продолжать сражаться с саранчой, с бедностью, с раком, с бюрократами и несправедливостью тоже, каждый с чем может, на что силы есть…» Ничего не кончено. Жизнь всегда в начале. И он хочет снова встретить осень, и зиму, потом весну, и лето. Потом еще и еще раз повторить все это. Ничего не кончено.

Он снова, как бывало, почувствовал в себе прилив сил, почувствовал, что опять готов к новым испытаниям, ко всему, что несет с собой жизнь. «Пусть обрублены сучья. Но корни сидят глубоко в земле…» А корни у него крепкие.

Кирилл двигался по утоптанной тропинке, на которую пучками забежала трава. А птицы продолжали петь, они уже почувствовали тепло утра на крыльях и расправляли их для полета. Голоса набирали силу, и все пространство между небом и землей уже оглашалось птичьим гомоном. Птицы пели. Они открывали день — начало всему: труду, радости, добрым надеждам.

Солнце легко взбиралось по синей бескрайней горе, зажигая оставшиеся внизу крыши, деревья, мостовую… Кирилл прижмурил глаза, он шел навстречу солнцу. Позади ложилась длинная тень, и он не видел ее.