Птицы поют на рассвете

— Ты сказал чего? — оборачивается он и взглядывает на Тюлькина.

— Ничего. Я сопел.

— На этот раз он работал как следует. Три взрыва на его счету, — показывает Паша на Тюлькина.

— А я и не спрашиваю. Я так и знал, — смотрит Кирилл на Тюлькина.

Тучи наполняют тяжестью начинающийся день. Ивашкевич зябко всовывает — рукав в рукав — посиневшие ладони. Хусто ежится. Прерывисто дышит Алесь. У Алеши Блинова слезятся покрасневшие глаза. Положив руки на висящий через грудь автомат, устало шагает Натан. Идут молча, готовые продолжать эту трудную-трудную и нужную жизнь.

— Гриша, — окликает Кирилл Ивашкевича.

— Да? — смотрит тот на него. Но больше Кирилл ничего не говорит. Возможно, еще не подошли слова. Ивашкевич знает, со словами всегда беда, когда хочешь сказать о том, что мучает душу.

Кирилл молчит. Он видит утомленное лицо Ивашкевича, серое, словно окутанное туманом.

— Гриша, — все еще тянет Кирилл. Глаза его уже опущены вниз, и он видит только то, что под ногами, и то, что находится где-то далеко отсюда. — Я окончательно понял, что ты прав.

Теперь молчит Ивашкевич. Ему еще не совсем ясно, что имеет в виду Кирилл.

— Больше я не буду ждать на опушке, пока хлопцы вернутся после взрыва, — тихо говорит Кирилл. — Это гораздо труднее, чем самому подкапывать рельс и закладывать мину. Как бы то ни было, больше я не буду поджидать на опушке…

Ивашкевич продолжает молчать. Тягостное чувство вызывают в нем даже не слова, а тон, которым они произнесены. Но он молчит.

Кирилл, видно, и не ждет, чтоб Ивашкевич заговорил, он и не смотрит на него.

— Понимаешь, Гриша, точка.

— То есть? — с лица Ивашкевича спадает туман.

— Мне надо искать свое место. Место в жизни. Помнишь наш разговор? Я тогда не кончил. Ты тоже не кончил. Ты только начал.

— Начал ты.

— И кончу я. Так вот, во мне сила, я чувствую ее, и она ищет дела. Иначе — смерть. Это не важно, что ты дышишь и ешь хлеб. А сейчас, такой, я нужен только себе.

— Нет.

— Не говори — нет, когда хочешь сказать — да. А ты хочешь сказать — да. — Кирилл не сердится, он произносит это спокойно.

— Еще раз говорю — нет.

Они услышали, речка круто поворачивала — вода ударяла в берег. За деревьями вразброс топали сапоги шедших впереди.

— Ты, Гриша, знаешь, — говорит Кирилл, — несколько дней назад Москва еще раз спрашивала, согласен ли я вернуться на Большую землю. Я снова сказал: нет. Сегодня я скажу: да.

Ивашкевич не откликается. В голосе Кирилла жесткое спокойствие, уверенность, твердость.

— Придется тебе, Гриша, принять командование отрядом.

Кирилл умолкает.

Ивашкевич смотрит на него долго и прямо. Черт возьми, как много говорят глаза!

— Послушай, — произносит наконец Ивашкевич. — Тон твой, какой-то, будто сдался несчастью, как сдаются в плен.

— Я не сдаюсь, Гриша, — говорит Кирилл. — Я наступаю. Не раз битый, сломленный, я все равно поднимался и шел дальше. Я и теперь пойду дальше.

Густой запах хвои предупреждает, что начинается еловый лес.

53

Телега тащилась в темноте. Небо было усеяно серебряными точками, между ними густел мрак. Кирилл сидел на умявшемся сене, протянув ноги к передку, его поддерживали Паша и Хусто. Захарыч шел рядом, погонял.

Скоро должны они прибыть на Кабаний остров. Оттуда вброд через неглубокую речку и — на партизанский аэродром.

Кирилл возвращался в Москву.

Ночью в лесу нет дорог, ночью дороги умирают. Но Захарыч видит их.

— Вот и Кабаний остров, — сказал он. — Подождем, пока рассветет? И лошадь передохнёт.

— Распрягай, Захарыч, — ответил Кирилл.

Ему вдруг захотелось побыть немного на Кабаньем острове.

Кирилл почувствовал запах росы и травы. Еще ничего нельзя было рассмотреть, и он мысленно представил себе вырубку, и круглые пни на ней, как щедро разбросанные караваи, и сукастую сосну… Что-то связывало, что-то роднило его с Кабаньим островом. Недавно здесь было начало всему. Теперь он вернулся сюда, и это конец.

Кирилл еще весь там, в Синь-озерах.

Два дня назад он отдал последний приказ — командиром отряда остается Ивашкевич. Какой-то срок воля Кирилла еще будет чувствоваться в жизни отряда. Все утро Алеша Блинов готовил толовые шашки, и минувшей ночью, когда Кирилл находился уже на пути к Кабаньему острову, группа, наверное, отправилась подрывать большой склад боеприпасов. Дело это он еще вместе с Ивашкевичем обдумывал. Вчера днем должны были вернуться из разведки Натан и Алесь — они давно готовят важную операцию, которую разработал Кирилл. Будто сам сидит рядом с ними, он представил себе щербатую глиняную миску, в которой, точно горка яиц, навалена очищенная горячая картошка, Натан и Алесь берут по одной, шумно и быстро дуют на нее, тычут в солонку и, обжигаясь, жадно откусывают.

Вчера утром верхом прибыли в лагерь Лещев и Трофим Масуров. Прощаться. Оба были грустны, хоть Лещев и говорил, улыбаясь: «Жди нас, Кирилл. Скоро и мы вернемся». А Масуров: «Война — работа непостоянная…» И Лещев: «Выходит, ты первым из нас за мирные дела возьмешься». И Масуров: «А возьмешься! Такой уж человек. Есть люди, которые за всю жизнь ничего путного не сделали — птичье крыло оставляет на воде след более долгий, чем они оставят на земле…» Обнялись, расцеловались. «До свидания, товарищи мои…»

Вместе с Кириллом вышли из Синь-озер Левенцов и Ирина. Полдня дорога была у них одна, потом свернули. В карманах Левенцова гранаты, пистолет, у Ирины — тоже. Когда Ивашкевич сказал, что след Сариновича отыскан, они первыми вызвались идти. Может быть, они уже вернулись и сейчас отдыхают в землянке. Когда-нибудь он узнает об этом…

Он услышал громкий сонный храп Паши, растянувшегося в телеге. Всю дорогу Паша, бесшабашный, отчаянный Паша, молчал, — прощание всегда трудно, понимал Кирилл. Он не раз убеждался в этом. И еще, устал Паша, он пришел в лагерь из ночной разведки перед самым отъездом Кирилла. «Разрешите сопровождать вас, товарищ командир». Кирилл усмехнулся: «Не у меня разрешения проси, а вон у нового командира», — кивнул на Ивашкевича. Ивашкевич откликнулся: «Собирайся, Паша». Может быть, и сейчас, во сне, затаивался он в кустах у дороги, напряженно наблюдая движение противника, там же, в кустах, душил назначенного немцами старосту, который выследил его. «Пусть немного поспит Пашка, верный и твердый солдат». Где-то близко раздавались шаги Захарыча — от сосны к сосне ходил он, прислушивался.

Кирилл не видел ни телеги и спавшего в ней Паши, ни Захарыча; он сидел на пне и, не поворачивая головы, смотрел прямо перед собой, но больше и некуда было смотреть, тьма все еще держалась. Телега, Паша, Захарыч, Кабаний остров, ночь на лесной полянке, Хусто, прикорнувший неподалеку, — это были последние следы той жизни, которую он оставлял. Его охватила слабость, будто остановилось сердце, и он даже почувствовал, что все в нем похолодело. Сознание неотвязно, то погасая на мгновенье, то снова возникая, бередила мысль: «Значит, всё? Врозь пути наши? Я-то уже не солдат…»