Птицы поют на рассвете

Он знал, девушка уберет посуду, снимет передник и, кутаясь в осеннее пальтецо, побредет домой, бережно неся в судочке свой ужин. Она съедала ломтик хлеба, один из двух, полагавшихся к ужину. Второй ломтик вместе с ужином относила домой матери. Мать больна, рассказывали Кириллу.

Кирилл поднялся.

— Спасибо. Покормила. Хорошего тебе жениха. После войны, конечно… Спасибо.

Девушка кивнула.

Кирилл вышел на застроенный корпусами и обсаженный деревьями казарменный двор. Темнота сделала двор пустым. Кирилл двигался не спеша, припоминая, где повернуть за невидимое сейчас здание, где обойти спрятавшиеся деревья. Отыскал подъезд, открыл дверь и прижмурил глаза: после угольной тьмы двора даже кроткий свет казармы казался слишком ярким.

Он не сразу увидел Ивашкевича, когда тот окликнул его. По высокой стене, почти падая, плыла наклоненная вперед большая тень, достигавшая потолка, а за ней, как бы продолжая ее, спокойно ступал по коридору Ивашкевич.

— А, Гриша, — обрадовался Кирилл.

— Можно подумать, что это ты меня нашел, а не я тебя, — полушутя-полусерьезно сказал Ивашкевич. — Целый же день ты пропадал…

Кирилл промолчал.

По его лицу Ивашкевич, комиссар отряда, понял, что ничего нового, и ни о чем не стал спрашивать. Они поднялись по лестнице.

3

Лейтенант Левенцов перечитывал письмо от бабушки, жившей в Сибири. Бабушка поздравляла его с днем рождения. Он как-то выпустил из виду, что позавчера ему исполнилось двадцать два года. Никого, кроме нее, у Левенцова не осталось — отец, командир полка, и мать, военврач, погибли в первые месяцы войны. «Много это или мало — двадцать два?.. — усмехнулся. Много, много…» В прошлом уже столько трудного, горестного, и оно давит, и никуда от него не уйти. Иногда кажется, что ничего, собственно, еще и не начиналось, и сразу вот это… Повестка из райвоенкомата. Он запирает комнату, сдает управдому ключ. Спускается вниз, по Покровке выходит на Ильинку и попадает на Красную площадь. А потом — казарма. И вот ожидание вылета… Конечно, многое у него еще впереди. Но и позади уже много.

Левенцов был рад письму. Только сейчас заметил он, что пришло оно через шестнадцать дней после того, как на конверт лег почтовый штемпель. Улыбнулся, подумав о маленькой, толстенькой старушке с добрыми, большими, как у матери, глазами. «Сегодня же напишу ей. Долго теперь не придется писать писем. И получать тоже».

Размышления его прервал шум — смешливый голос Паши, бранчливые выкрики Тюлькина. Шум доносился сюда, в самый конец длинного помещения. «Опять Паша. — Левенцов сунул письмо в карман. — Ох, этот задира, доведет он Тюлькина».

Нехотя поднялся с койки. Плечистый, высокий, с бравой выправкой, недавний студент педагогического института, Левенцов выглядел настоящим военным. Глаза, темные, под длинными — вразлет — бровями, смотрели открыто и прямо. Давний шрамик, будто прилипшая ниточка, над левым виском делал чуть суровым его улыбчивое лицо. Он направился к столу, где бойцы чистили оружие. Под руками, перепачканными ружейным маслом, жирно поблескивали ствольные коробки, возвратно-боевые пружины, рожки магазинов, подаватели… Справа сидели Паша, Толя Дуник, Хусто Лопес, слева — Михась, Якубовский и Петрушко. Сбоку на табурете, рядом с Пашей, примостился Тюлькин. По выражению лиц видно было, что здесь уже давно весело.

— Послушай. — Паша, широкоскулый, смуглый крепыш, опустил свою тяжелую руку на плечо Тюлькина. — Послушай…

— Брысь лапу, — презрительно дернул Тюлькин плечом. — С такими кулачищами тебе, пень-колода, на танк бы переть. А ко мне не лезь. Брысь, говорю, лапу!..

— Я и на черта, не то что на танк, попру, если будет надо… — мотнул Паша черным, как деготь, чубом. Чуб, спутанный, свалился на лоб и скрыл левый глаз, но правый смотрел лихо и с достоинством. Небрежным движением вернул волосы наверх, и озорное лицо Паши снова открылось все. — Послушай, — настаивал он, — что это у тебя сегодня такой северный вид?

— Почему — северный?

— Похож на хрена моржового…

— А тебе ни разу не приходилось задумываться, на кого ты похож? И не только сегодня. — Худое, продолговатое лицо Тюлькина с курчавившимися бачками, с узкими усиками, над которыми вытянулся острый нос со вздернутыми ноздрями, выражало презренье.

Пашу это забавляло.

— Признаться, нет, — развел руками. — Не приходилось. А нужно? — с чудачливой искренностью смотрел Паша на Тюлькина.

— Не мешало б. Могу сказать: на гориллу.

— На Гаврилу? — совсем удивился Паша. Вид у него был такой серьезный, что все, кроме Якубовского и Петрушко, рассмеялись. — Почему же на Гаврилу, братцы-однополчане?

— Потише, товарищи, — тронулись в улыбке обветренные губы подошедшего Левенцова. — Ну и расшумелись… И чего навалились на одного…

Паша и остальные как ни в чем не бывало стали усердно чистить детали автоматов. Тюлькин насупился — не подумали бы, что утихомирило Пашу появление Левенцова, мысль эта была ему неприятна. «И сам в состоянии дать ему сдачу».

— Тут, лейтенант, подмоги не требуется, — с хмурой важностью взглянул Тюлькин на Левенцова. — Я и сам в этом деле лейтенант. Подумаешь, Пашка!..

— Так и надо, — добродушно кивнул Левенцов. — Не то понадобилось бы слишком много лейтенантов.

Левенцов вернулся к своей койке дописывать письмо.

— Слыхали, братцы-однополчане? — подмигнул Паша. — Слыхали? Я, говорит, и сам лейтенант… А мы и не знали. Не успеем вылететь, генералом станет, нам же долго, поди, ждать, время же непогодное. — Веселые чертики забегали в его сузившихся глазах. — Послушай, Тюлькин, такой красуй, с такими причиндалами, — повертел он пальцами пониже висков, — определенно первосортную деваху оставил в Москве. Иначе и быть не может. Корифей-парень! Сознавайся…

Тюлькин появился в отряде позже всех. Здесь не забыли, как шумно, с подчеркнутым достоинством открыл он дверь. «Боец Тюлькин прибыл в ваше распоряжение», — передал Кириллу бумажки со штампами, с печатями, исходящими номерами, с подписями. «Боец Тюлькин? — глядя на щеголеватые бачки и картинные усики Тюлькина, Кирилл сдерживался, чтоб не расхохотаться. — Хм-м… Говоришь, Тюлькин? А я думал, Дантес…» — с нарочитой разочарованностью протянул он. «Так точно, — выпрямился Тюлькин. Он приложил руку к заломленной набок пилотке, обнажавшей приглаженные блестевшие волосы. — Так точно. Тюлькин…» Кирилл улыбнулся, махнул рукой: «Прыгать с парашютом не боишься?» Тюлькин выпучил глаза: «Что вы!..» Но тотчас спохватился, не по-воински вышло, и отчеканил в более подходящих выражениях: «Так точно. Прыгал. Имею значок». Когда Тюлькин отвечал, смешно дергал головой. «Принимай, Алеша, пополнение, — раздумчиво сказал Кирилл старшему радисту Блинову. — Может, и подходящий. Подбирали же…» — пожал он плечами. «Так точно, подбирали, — бойко подтвердил Тюлькин. — Отдел кадров». Кирилл не раз просил прислать в отряд второго радиста. Вот и прислали… Он снова бросил взгляд на бачки, на усики, но уже снисходительно: пожалуй, и лучше, что не похож на красноармейца. Так сказать, камуфляж. «Видать, Корифей-парень», — сказал вслух. И прилипло к Тюлькину необидное прозвище: Корифей-парень… По-разному относились к Тюлькину в отряде, кто безразлично, кто пренебрежительно, а кто и зло. Михась и не скрывал своей неприязни к нему, при случае обрезал коротко и непримиримо: «Тебе б на балалайке бренчать да зубы под усиками скалить. Тоже, вояка!..» Толя Дуник же, самый молодой в отряде, восхищался проперченными одесскими песенками Тюлькина, его совершенно независимым видом. Для Паши Тюлькин — клад! Хоть есть над кем подтрунивать, уж очень степенные подобрались тут все. А без этого, без поддразнивания, без шуточек, Паша не мог.

— Давай сознавайся насчет девах, Корифей-парень, — не отставал Паша.

— Отвяжись ты, пень-колода, — отбивался Тюлькин. Он небрежно ухмыльнулся: — Тебе, вижу, чужие лавры покоя не дают. — И с самодовольным видом взялся за выколотку.

— Какие там Ларвы! — замахал Паша руками. — По мне и Дунька хороша. Говоришь, Ларва? — насмешливо покачал головой.

А что? Зря ехидничает Пашка. И верно, бегают за ним девчата, а что? Да какие девчата! И спортсмен он дай бог какой! Знал бы Пашка… А тенор! Роскошный у него тенор, позавидовать только, да-да… Слышал же Пашка, все слышали, как он поет. А парашютист! Во! И гордился же им инструктор! Называл — «ангел небесный», так устойчиво падал он, так плавно спускался… И радист высокой марки!..