Птицы в небе

Всего получилось шесть спальных мест, два из которых были скрыты в нише.

– Что-то Одноглазый долго не возвращается, – сказал Степаныч.

– Да не вернётся он, – Игнатьев остановился, оглядывая проделанную работу, – ну вот, как в ночлежке у Мохова.

– Кстати, он приспрашивался тут о вас в доках, – Степаныч сел на одну из кроватей и привалился к стене, блаженно вытянув ноги.

– Я боялся, что он опять пошлёт своих, но нет, – Игнатьев тоже сел рядом и тихо сказал: – Испугался я, Афанасий Степаныч. Ещё Саша тут оказалась. Подумал, пока они на расстоянии, ещё могу их винтовкой остановить, если подойдут ближе, не справлюсь. Саше хуже всего пришлось бы, а я ничего уже сделать не смог бы – пятеро их было. Как не поубивал их всех, до сих пор поверить не могу, просто повезло, что они ушли. То, что могло случиться, ужасно.

– Господь отвёл, Митя, а ты защищался, и защищал свою спутницу.

Игнатьев некоторое время молчал. Свеча почти прогорела, и стало темно. Лишь на кухне был свет, и слышался то глуховатый голос Саши, то хриплый, насмешливый – Хельги.

– Знаешь, Афанасий Степаныч, ты прав. Я иногда очень жалею, что не могу вот также поговорить с отцом.

– Ваш отец – сильный человек, он многое мог бы посоветовать вам.

Игнатьев задумчиво повернулся к Уточкину.

– Всё так и есть, всё так и есть. Но оставим это. Хочу просить тебя об одном одолжении.

– Вы же знаете, Игнатьев Михайлович, я вам ни в чём не откажу, – лицо Уточкина смутно угадывалось в сумерках, но Игнатьев по его голосу почувствовал, что он грустно улыбается.

– Как Катюша себя чувствует? – спросил он.

– Катерина гоняется за братьями на своём кресле и кричит им, что когда Игнатьев Михайлович сделает ей новые ноги, она догонит их и накостыляет, – голос говорившего дрогнул: – Она верит в вас, сударь.

Игнатьев положил руку поверх руки Афанасия Степановича и пожал её:

– Я чувствовал себя полным идиотом, предлагая кресло девочке, понимая, что она-то ждала от меня чуда.

– Знаю, Митя. Вы и так сделали для нас многое. Катя лежала в кровати и медленно умирала. Говорят, это называется полиомиелит. А теперь мы вновь видим улыбку на её лице… Но что всё обо мне. О чём вы хотели поговорить?

– Ты всегда мне помогал и очень помог со строительством «Севера» в прошлый раз, поэтому буду просить тебя помочь мне и теперь. Только теперь работы в разы больше.

– Нам ли бояться работы, – хохотнул Афанасий Степаныч, вытягивая шею в сторону кухни.

Насупленная Хельга появилась в проёме между стеной и стеллажом, отделявшим кухонный закуток.

– Неужели нас накормят горячей едой в этом доме? – воскликнул Уточкин, улыбаясь.

Уголок губ мулатки дрогнул:

– Ага, щассс, – прошипела она язвительно.

Но, покосившись на Игнатьева, она вытерла мокрые руки о платье:

– Можно кушать, всё готово.

Расставив стулья, мужчины сели. Хельга разложила ложки возле железных глубоких тарелок. Она была тиха и церемонна. Даже пробормотала что-то похожее на «извини», когда задела Сашу ненароком. Саша разливала горячую похлёбку из картошки с солониной и с удивлением покосилась на неё.

– Хлеба нет, – произнесла та, усаживаясь на стул возле Игнатьева.

– Ерунда какая, – ответил он, беря ложку, – Саша, садись. Пусть каждый сам наливает.

Саша села. Она почувствовала вдруг, что очень голодна, – картофельно-мясной дух от горячего варева казался таким вкусным. И она, торопливо зачерпнув полную ложку, отправила её в рот. И страшно обожглась. Задохнувшись, замерла, открыв рот. И встретила полными слёз глазами взгляд Игнатьева, сидевшего напротив. Кое-как проглотив, рассмеялась:

– Обожглась.

Афанасий Степнович, отодвигая пустую тарелку, удивился:

– Да ты что?! Чем тут можно обжечься?

– Как вы так быстро? – улыбнулась Саша.

Она посмотрела на Хельгу, ожидая насмешки, но та, опустив глаза в тарелку, медленно подносила ложку ко рту и церемонно ела. Хельга с Игнатьевым сидели близко, мулатка молча подала ему кружку с вином. Саша отметила между этими двумя то неуловимое понимание, когда люди, даже если недовольны друг другом, близки. И почувствовала разочарование. Наклонилась ниже над тарелкой.

– Оставайся, Афанасий Степанович, переночуешь здесь, места всем хватит, – проговорил Игнатьев, отставляя пустую тарелку и складывая руки перед собой на столе.

– Нет, Митя, пойду домой. Только вот Александру захвачу с собой, – Уточкин сидел совсем близко, справа, и Саша видела его круглое, в оспинах, добродушное лицо прямо пред собой.

Заметив её недоумение, он добавил:

– Мохов выгнал твою мать с сестрой на улицу. Он мне в доке сказал.

Краска залила лицо девушки. Она вскочила.

Показалось, что петля на шее затягивается. Будто кто-то невидимый тянет за верёвку. Она дёргается, пытается освободиться, но узел затягивается только туже. И затхлый, гнилой дух ночлежки уже вот он, рядом.

Повисло молчание. Хельга следила за ней. Игнатьев уставился мрачно на Афанасия Степаныча, а тот пожал плечами, продолжая глядеть на Сашу:

– Когда увидел тебя здесь, подумал, что ты захочешь вернуться.

– Куда ты пойдёшь? – исподлобья глянул Игнатьев. – Что ты собираешься делать?

– Найду их, – она вздёрнула подбородок, но губы невольно по-детски скривились.

Игнатьев ждал.

– Ну и? – он выжидательно прищурился. – Вам есть куда идти?

– Нет, – и неожиданно даже для себя крикнула: – Ты же всё слышал! Тогда, у Мохова! На жильё и еду я… заработаю.

Натягивая пальто, пошла к выходу. Хельга сидела, уставившись на свечу.

– Чего кричать-то? В этом городе, если нет протекции, дорога одна. Не ты первая, не ты последняя, – процедила цинично она.

Встала и подошла к Саше.

– А то веди их сюда. Временно, конечно, а, Дима? – она повернулась к Игнатьеву. – Ты куда?!

Тот стоял одетый. Уточкин второпях совал руки в рукава куртки и, не попадая, чертыхался.

– Завтра здесь будет куча народу, Хел, – ответил Игнатьев, выталкивая заартачившуюся было Сашу. – Даже не надейся отвязаться от меня, я не люблю ходить в должниках. Переночуете у Ивана Дорофеева.

Хельга, скрестив руки под грудью, проводила их с кривой ухмылкой на красивом смуглом лице.