Пучеглазый

Джеральд присвистнул.

— Шесть тысяч Вторых мировых войн, — произнес он медленно.

— Вот именно.

Дай им время подумать, говорит мама. Дай им дотумкать самостоятельно. Я стояла, стараясь удержать древко на ветру, и наблюдала, как Пучеглазый рассматривает транспарант. На него невозможно просто смотреть. Все эти точки словно мельтешат и прыгают перед глазами. Если долго на них глядеть, может голова заболеть. Уж нам-то с бабушкой это известно! Этот транспарант нас чуть не доконал.

Вот и Пучеглазый вскоре начал моргать и щуриться. Но не отрывал взгляд от полотнища.

— Я лучше сверну его до поры, — сказала я немного погодя. — Пока не начнем марш.

Он смотрел, как я скручиваю полотнище, фут за футом, пока транспарант не исчез, а потом шагнул вперед и забрал его у меня.

— В одном ты права, — сказал он, закинув палки на плечо, — если все это когда-нибудь взорвется, от земли ничего не останется.

Я закатила глаза, а потом зашагала за ним. У автобуса все притоптывали в нетерпении.

— Пора нам уже выступать, — говорила Джози. — «Катание снежков» может затянуться на часы.

— Снежки? — удивилась мама. — Мне казалось, мы собирались требовать вернуть нам холмы.

— Так и было задумано поначалу, — подтвердила Джози. — Но Бет вчера вечером передумала. Теперь, кажется, мы «катим снежный ком».

На лице Джеральда Фолкнера отразилось полное недоумение. Он поднял глаза к ясному октябрьскому небу и всем своим видом говорил: Как можно играть в снежки в такой день? Он повернулся к маме, ища объяснения, но она уже вовсю препиралась с Джози:

— Для меня эта перемена — совершенная новость. Да откуда мы возьмем столько народу?

— Совершенно верно, — поддержал маму Джеральд Фолкнер. — О какой игре в снежки можно говорить в такой день? Никаких шансов.

Все на него уставились, и мама тоже. Теперь и она с сомнением покачала головой и посмотрела вверх.

Нетрудно было догадаться, о чем она думала. О чем это ОН говорит? Какие снежки, когда нет снега? Тогда Джози просветила Джеральда Фолкнера.

— Речь идет не об обыкновенной игре в снежки, — объяснила она. — А совсем о другом.

— О чем другом?

— Неужели вы никогда не слышали? — вздохнула Джози. — Группы, подобные нам, занимаются этим по всей стране. Сначала два человека разрезают проволочное ограждение, и полиция их арестовывает. На следующий раз их уже четверо. Потом восемь, шестнадцать, тридцать два, шестьдесят четыре, — она запнулась. (Хоть она и казначей в нашей группе, но с устным счетом у нее не очень.) — Ну и так далее, — закончила она. — Людей становится все больше и больше, их число растет как снежный ком.

— Но какой в этом смысл? — удивился Пучеглазый.

Тут все на него уставились с еще большим осуждением, если ты понимаешь, что я имею в виду.

Я изо всех сил старалась показать, что не имею с ним ничего общего — хоть лицо руками закрывай от стыда!

— Что вы имеете в виду, спрашивая, какой смысл? — пролепетала бедняжка Джози.

Пучеглазый развел руками.

— Зачем весь этот огород городить?

Теперь уже Джози опешила.

— А зачем вообще что-либо делать? — спросила она. — Зачем мы требуем возвращения холмов и пишем все эти петиции? Зачем устраиваем марши протеста со свечами в руках? Зачем посылаем письма политикам, носим значки на одежде и пишем в газеты?

Она остановилась и с нетерпением покосилась на маму, словно хотела сказать:

«Знаешь, Рози, ты привела это чудовище, ты ему и объясняй».

Мама тронула Пучеглазого за плечо:

— Джеральд…

Он не заметил. Он все еще допытывался ответа у Джози:

— Но какой смысл добиваться, чтобы тебя арестовали?

— Послушайте, — сказала Джози, — миллионы людей думают так же, как и вы. Миллионы. Самые разные люди. А мы таким путем показываем полиции, судьям, газетчикам, что не все люди безмозглые придурки и не всем можно голову морочить. И не обращать на них внимания. Они не могут не замечать, что число сознательных граждан, которым не по нраву такие вот места, растет. А из наших выступлений в суде они смогут понять почему.

— И что тогда?

— Мы платим штраф. Или отказываемся платить по своим убеждениям.

— И тогда отправляетесь в тюрьму?

— Это лучше, чем ко львам на съедение, — вставила мама. — Так поступали те, кто отстаивали свою веру много веков назад.

Джеральд Фолкнер умолк. Он глядел на нас, а мы смотрели на него. По его взгляду ясно было, что всех, за исключением разве что Джуди, которая по-прежнему была поглощена своими комиксами, он считает чокнутыми. Все вздохнули с облегчением, когда вернулась Бет.

Увидев, кто шел за ней следом, я ткнула Джуди в бок. Она неохотно подняла глаза.

— Что?

— Погляди.

Джуди посмотрела, и глаза ее засияли. Она в первый раз после нашего приезда захлопнула книгу. К нам направлялся инспектор Мак-Ги, а Джуди в нем души не чаяла. Она влюблена в него с тех пор, как мы на Пасху украшали цветами забор, тогда она протянула полицейскому нарцисс, а он его сжевал. (Я своими глазами видела: съел все до самого конца! И при этом и бровью не повел! Ну, насколько это возможно, когда жуешь нарцисс. После этого Мак-Ги в глазах Джуди сделался настоящим героем.)

— Рад видеть вас снова, — сказал он и осмотрелся, ища знакомые лица. А увидев Джуди, подмигнул ей. Она вся зарделась от удовольствия. — На этот раз вы выбрали денек получше, — добавил он.

И был совершенно прав. Последний раз, когда мы устраивали демонстрацию на его участке, дождь со снегом бил нам в лицо не переставая. Мы все были как мокрые курицы, полицейские ворчали и не желали сотрудничать с нами, а автобус еще больше опоздал и приехал за нами позже обычного. В тот раз я ясно слышала, как мама сказала Бет, что душу бы продала за то, чтобы с неба свалилась бомба и избавила нас от страданий. (Позже, приняв горячую ванну, она, конечно, это отрицала.)