Пуговица, или серебряные часы с ключиком

Санитар, выходивший к нему, был ласков, все обещал, что мама скоро поправится.

— Понимаешь, у нее был тиф, Николай, тиф! — Быть может, Генрих был несколько многословен в своем рассказе, но он не волновался.

Галка, треща, облетала колокольню. Сержант, не отрывая глаз от Генриха, выпустил струйку дыма в окошко.

— Давай, Товарищ! — сказал он.

Они долго спускались по крутым лесенкам. Внизу их ослепило яркое солнце. Сержант не выходил из ограды — он кружил на одном месте, разводя траву носком сапога.

— Не надо, Николай. Ножик старый.

Нашли они нож уже на улице. Большое лезвие обломалось, кусочек облицовки ручки отскочил.

— Ничего страшного, Николай. Я больше люблю маленьким ножиком вырезать, — сказал Генрих.

Вечерело. Сержант и Генрих ехали верхом по деревенской улице. Они не торопились, лошади шли рядом. Это Мишка дал Орлика Генриху. Невысокая лошадка, мотая головой, энергично фыркала.

— Да нет, Николай, я сам видел, как они все пошли в лес. В ельнике они прячутся.

Когда они выехали за околицу, они вдруг услышали выстрел. Придержали лошадей. Стреляли довольно далеко, должно быть на небольшой возвышенности, поросшей лесом. Раздался еще одни выстрел. И сразу третий.

— Это они в нас! — сказал Генрих.

Сержант покачал головой. Немало он слышал выстрелов в эту войну и сразу понял, что это был не обычный винтовочный выстрел. Они подождали немного. Тихо.

— Давай! — сказал сержант.

Они повернули лошадей в сторону возвышенности, поросшей лесом.

У подножия, в буковом лесочке сержант снял автомат с предохранителя и, велев мальчику ждать, стал подниматься вверх.

«Наверняка это парашютисты», — думал Генрих. Он стоял, поглаживая шею лошади. Было очень страшно.

Немного погодя он выехал на просеку и увидел, как наверху по небольшой полянке ходил сержант. Гнедой тут же щипал травку. Посреди полянки рос старый каштан.

— Что там, Николай? — крикнул Генрих, поднимаясь по просеке вверх.

Под каштаном лежали трое. Все мертвые. Подъехав ближе, Генрих узнал — семья лесничего. «Боже мой! — подумал он. — Они сами себя застрелили».

— Это лесничий, — сказал он сержанту и соскочил с лошади, не отпуская повода.

Мертвые лежали очень близко друг к другу. Казалось, что они просто так прилегли на травку: девочка, мать и однорукий лесничий.

— Я видел, как они утром уходили из деревни, — сказал Генрих.

Сержант наклонился и поднял куклу.

— Зачем сами себя стрелять! — воскликнул он вдруг. — Зачем сами себя стрелять? — Он был очень возбужден и все ходил взад-вперед.

— Не понимаю я, — сказал Генрих. — Может быть, от страха они?

Сержант не слушал его.

— Зачем сами себя убивать! Зачем стрелять маленькую девочку? — все повторял он, бегая вокруг убитых. Потом он вскочил в седло и крикнул: — Пошел!

Солнце светило через листву старого каштана. Вниз они спускались лесом.

5

Жители деревни подносили ветки, слеги, лапник — они строили себе шалаши, готовясь ночевать. Неожиданно они остановились: кто так и застыл, опустив руки, кто выронил ветку — все испуганно смотрели на верховых, бесшумно выехавших на опушку.

Сержант строго поглядывал из-под шлема, да и мальчишка старался придать себе неприступный вид. Поднявшись в стременах, он крикнул:

— Нах хаузе! Никс бояться! Домой давай! — При этом он очень жалел, что не взял у Мишки стальной шлем.

Женщины, успевшие попрятаться в полуготовых шалашах, теперь поодиночке выходили.

— Батюшки мои! Да это ж паренек, что утром на подставке сидел! — воскликнула кругленькая старушка.

Подходя к верховым, она тащила за собой козу и делала один книксен за другим. Казалось, что она вот-вот окончательно сядет на еловые ветки, валявшиеся везде. Остальные женщины, должно быть решившие, что и им надо последовать ее примеру, тоже все вдруг стали делать книксен.

— Давай! — кричал Генрих. — Давай домой!

Оба верховых тронули лошадей.

Жители потянулись за ними, кто шагая рядом, а кто позади повозок. Не дойдя шагов десяти до сержанта, мужчины останавливались и снимали шапки. Неловко откланявшись, они уже не смели надевать шапки и шли дальше с непокрытыми головами.

Фрау Сагорайт, проходя, хотела заговорить с Генрихом, но то и дело смотрела на сержанта и тоже делала книксен.

— Ладно, ладно уж, фрау Сагорайт! — говорил сверху Генрих, внезапно ощутив сильную неприязнь к ней. При этом он не думал о прошлом, не думал о Рыжем, но, видя, как фрау Сагорайт делает книксен, испытывал дикую ненависть. Он глубоко презирал ее. — Ладно, ладно уж, фрау Сагорайт.

Прошел и крестьянин со шрамом на лбу. Они не ответили на его приветствие, а все смотрели на голубую лошадь, пританцовывавшую рядом с кобылой, которая шла в упряжке.

Все жители деревни выглядели ужасно: оборванные, грязные, непричесанные. Генриху даже показалось, что женщины нарочно вымазали себе лица грязью.

Мимо проходили ребята примерно одного возраста с Генрихом, но на них он смотрел особенно строго со своего седла.

Шел мимо и мальчишка на тоненьких ножках. Колени у него, видно, дрожали. Голова была непомерно большая, и верхние зубы выступали над нижней губой. «До чего ж он безобразен!» — подумал Генрих. А уродец, словно завороженный, смотрел на мохнатых лошадей и их седоков.

— Отвин! Отвин! — позвали мальчишку.

Он вздрогнул и бросился догонять большую фуру, укатившую уже далеко вперед. На бегу его большая голова качалась из стороны в сторону.

— А вон там, видишь? — шепнул Генрих Николаю, — гляди, какая большая скрипка!

Человек, несший огромную скрипку на спине, снял шляпу и обнажил совершенно голый череп. На ногах у него были кожаные краги. Рядом семенила девочка с большими глазами. Но теперь она уже не плакала.

Впрочем, одна повозка и ее возница вывели Генриха из себя. Мало того, что мужик не слез с козел, — он даже шапку не снял, когда поравнялся с ними, а только притронулся двумя пальцами к козырьку. Рядом сидела жена с грудным ребенком на руках. К повозке была прибита дощечка с именем и фамилией владельца. «Лео Матулла» — значилось на ней.