Пуля для депутата

— Да, Толя, давайте к столу. Давайте, мужчины, все готово, все стынет, а вы там сели на телефон! И это называется — в гости пришли? Как-то даже странно.

— Ничего, Амалия Викторовна, вы уж нас простите. Столько дел!

— Ладно, ладно, Толя. Я знаю, что ты человек занятой. И хорошо. В наше время иметь работу — большое счастье. Особенно такую, как у тебя. Впрочем, я тоже не жалуюсь.

— Садись, Николаич, — помог сориентироваться товарищу Карпов, указав рукой туда, откуда доносился голос хозяйки.

Максимов посмотрел в нужном направлении и увидел, что Амалия Викторовна сидит на пестром маленьком диванчике почти скрытом огромным фикусом, росшим из внушительных размеров кадки.

Перед диванчиком стоял стол овальной формы, такой же древний, как и вся остальная мебель в этой комнате.

— Давайте, давайте! Что вы стесняетесь?

— Мы не стесняемся, — ответил Максимов. — Мы просто осматриваемся. Красиво как у вас! И много всего… Непривычно, знаете ли. Как в музее.

— Да, мне многие так говорят. Вернее, говорили. Теперь-то сюда почти никто уже не ходит.

— А что так? — неожиданно для себя спросил Максимов. Он не собирался беседовать с Амалией Викторовной, намереваясь уступить это удовольствие Карпову. Николаю Николаевичу хотелось додумать то, что постепенно складывалось у него в голове еще по дороге к себе домой. Смерть Григорьева разрушила стройную систему, которая начала было выстраиваться, и теперь приходилось все начинать с начала.

— Да, знаете ли, Николай Николаевич, кто — уехал… (Она произнесла «уехал» с таким нажимом, что не вызывало сомнений: «уехали» друзья Амалии Викторовны очень далеко — уж не в «ближнее зарубежье», во всяком случае!) Кто — бизнесом занялся, и неинтересны им стали мои вечера. А кто и умер… Годы-то наши все-таки берут свое!

— Ну, перестаньте, перестаньте, Амалия Викторовна. Вы у нас красавица. О чем вы говорите? Какие такие годы? — возразил Карпов. И, похоже, вполне искренне.

Максимов же, осторожно пробравшись к столу и усевшись на венский, казавшийся очень хрупким стул, вдруг понял, что Амалия Викторовна, действительно, в смысле возраста, как говорится, прибедняется… Он только сейчас внимательно рассмотрел хозяйку — и увиденное его не то, чтобы уж очень поразило, но заинтересовало. К тому же он чувствовал: Амалия Викторовна интерес к своей персоне ежесекундно укрепляет и подогревает; он растет — и неизвестно до каких пределов может вырасти.

Ранее, пока Карпов названивал по телефону из прихожей, а Максимов торчал рядом с ним, женщина воспользовалась паузой и успела переодеться.

Они ведь ввалились к ней среди ночи, без предварительного звонка. Карпов, по мнению Максимова, стал уже слишком перестраховываться: заявил очень категорично, что по сотовому они теперь связываться ни с кем не будут. Временно, пока не поймут, что происходит.

Из автомата позвонить им тоже не удалось — никаких телефонных карточек у них и в помине не было. Максимов вообще забыл, как это — звонить с улицы. И с удивлением разглядывал аппарат незнакомой ему конструкции, вспомнив, что последний раз звонил с улицы еще при советской власти, за две копейки.

— А ничего, что мы без звонка? — спрашивал он, когда друзья поднимались по крутой лестнице старого дома на Петроградской на пятый этаж. Лифт, в лучших питерских традициях, не работал.

— Думаю, ничего, — отвечал Карпов. — Тетенька моя очень милая. Немного с приветом, но это не страшно. Зато она очень любит ночные посиделки.

— А кто она?

— В издательстве моем работает. Редактор.

— A-а… Тогда ясно. Старая дева, что ли?

— Ну, я бы не сказал. Всякое с ней бывало. Да что там говорить, сам увидишь…

На их звонок хозяйка этой странной (не то коммунальной, не то отдельной) квартиры не открывала очень долго. Хотя Карпов, подходя к дому, сказал с видимым облегчением:

— Свет горит. Все в порядке.

Потом дверь потихоньку отворилась внутрь, раздался какой-то писк, мелькнул в проеме бархатный черных халат, острый длинный носик — и женский голос тихо, но страстно возопил:

— Ой, Толенька! Как ты поздно! Что случилось?

— Амалия Викторовна, впустите нас. И извините, пожалуйста, — нарушая правильную последовательность фраз, быстро начал Карпов. — У нас неприятности, я вам все объясню. Впустите?

— Конечно, Толя, конечно!.. Да ты не один! — удивленно восклицала она, маня гостей ручкой и одновременно прячась за постепенно открывавшейся до конца дверью. — Проходите, проходите! Только, извините, я сейчас накину что-нибудь. Будем чай пить, и вы мне все-все расскажете!

Тогда, войдя в квартиру и осматриваясь, Максимов не успел как следует рассмотреть хозяйку, кроме мелькнувшего в темном коридоре халата, он не запомнил ничего из ее облика.

Амалии Викторовне можно было с одинаковой уверенностью дать и тридцать лет с «хвостиком», и все пятьдесят. Она была из тех женщин, возраст которых до прихода очевидной старости (так сказать, общей дряхлости и дрожания подбородка) определить визуально практически невозможно. Сейчас, в мягком свете торшера, стоявшего за его спиной, Максимов был больше склонен остановиться на первой цифре.

«Лет тридцать пять… — думал он. — Хотя, может быть, и все сорок. Но сохранилась хорошо».

Сухое, возможно, чуть излишне длинное и узкое лицо с длинным, но правильным и благородным носом, без признаков морщин, однако с теми неуловимыми остаточными признаками, что все-таки проглядывают после операций отечественных косметологов. («Подтяжки делала, точно! — мысленно отметил Николай Николаевич.) Короткая стрижка «каре», причем в светлых волосах («Кажется, свои…») ни малейшего намека на седину. Фигурка миниатюрная, крепенькая, хотя, может, и чересчур худенькая… Но грудка, однако, весело торчит вперед, обтянутая пестрым шелком!»)

Оделась Амалия Викторовна, вообще-то, довольно легкомысленно.

Стол располагался не вплотную к дивану, и Николай Николаевич мог видеть ноги хозяйки в узких, обтягивающих совершенно подростковые бедра брючках — шелковых, блестящих, невероятной расцветки (зеленые и розовые цветы по желтому фону!). Такой же пестрой была и приталенная рубашечка с открытым воротом. И Максимов несколько раз невольно замечал мелькавшие краешки черного кружевного бюстгальтера.

Руки Амалии Викторовны так и порхали над столом: разливали чай, передвигали с места на место сахарницу, сухарики на блюдечке, вазочки с вареньем, рюмочки и бутылку красного вина — совершали огромное количество, казалось бы, ненужных движений. Основной их целью, как подумал Максимов, очевидно, была демонстрация восьми (он успел сосчитать) перстней и колец, украшавших тонкие, длинные пальцы хозяйки.

— Ну, Толечка, давай рассказывай, что у вас случилось. И друга своего представь, пожалуйста, а то мне даже как-то неудобно, правда!

— Извините, Амалия Викторовна. Это…

— Николай Николаевич… — Максимов опередил товарища: поднялся со стула с максимальной осторожностью, чтобы не порушить окружавшее его хрупкое благолепие, отдал элегантный полупоклон — разве что ручку хозяйке не поцеловал. Садясь на место, Николай Николаевич заметил в глазах Карпова неподдельное изумление.

— Максимов, — добавил он, уже усевшись вновь на стул.