Пурпурная линия
Шрифт:
– Моя картина?
Он дружелюбно посмотрел на меня и сказал только:
– Я ни разу не видел, чтобы вы с подобным волнением и воодушевлением следили за моими рассказами. Картина вас действительно околдовала.
Околдовала. Да, это было самое подходящее слово. Я прикоснулся к тайне, которая сначала овладела мной, а потом была забыта. И вот она снова дала о себе знать, но на этот раз по-другому – настойчиво, требовательно.
Вечером, вернувшись из бассейна за ключами от номера, я получил от портье плотно набитый конверт.
Поднявшись в номер, я вскрыл его и положил документы на кровать. На обложке со следами холста не было никакого текста. На второй странице я нашел оглавление, составленное Кошинским, и окинул взглядом перечисленные в нем восемнадцать глав. Потом я положил документы на письменный стол и осторожно перелистал несколько страниц внимательно приглядываясь к листам рукописи. Почерк былпоистине замечательным – четким и разборчивым. Черные строчки на
Я взял карандаш и протянул руку к кипе почтовой бумаги, лежавшей на комоде рядом с телевизором. Конверт из плотной бумаги все еще лежал на кровати. Я пошарил в нем рукой, но внутри больше ничего не было. Когда я положил конверт на комод, то обнаружил на обратной стороне надпись. На конверте большими печатными буквами, нанесенными черным фломастером, было выведено: КЕЛЬСКАЯ РУКОПИСЬ. Под надписью красовалась буква S, пронзенная стрелой.
Я погасил верхний свет, взял в руки первую часть рукописи, придвинул поближе настольную лампу и начал читать.
ВТОРАЯ ЧАСТЬ
РУКА БОЖЬЯ
ОДИН
MANUSDEI [4]
Ранним утром 10 апреля 1599 года в спальне появляется личный врач короля. Властно отодвинув в сторону любопытных, Ла-Ривьер подходит к кровати и бегло осматривает лежащее на ней мертвое тело. Открытые глаза умершей герцогини закатились. Руки и ноги крепко привязаны к стойкам кровати грязными полосами наспех разорванных простыней. Лицо, искаженное ужасными судорогами, страшно почернело. На полу валяются деревянные крошки и выломанные зубы. Воздух спальни наполнен нестерпимой вонью мочи и едким запахом рвоты. Необычайно теплая весна пробудила от зимней спячки мириады мух, и последние семьдесят два часа они тучами проникали в комнату через плохо закрытые окна, несмотря на неустанные попытки разогнать их взмахами вееров. Такими же докучливыми, как мухи, были праздные зрители, любопытствующие зеваки, которым – и это было совершенно непонятно врачу – позволили глазеть на тело этой несчастной. Любопытных – десятки, и Ла-Ривьер чувствует, что каждое его движение, каждое, пусть даже мимолетное изменение выражения лица не ускользает от их напряженного внимания. Он знает, что все глаза и уши направлены на него; люди с недоверием, раздражением и страхом ждут его последнего слова. Ла-Ривьер ощущает тяжесть положения, непоправимость и кошмар происшедшего. За спинами зрителей кто-то пытается привести в чувство упавшую в обморок мадемуазель де Гиз и лишившуюся сознания мадам де Сурди. Ла-Ривьер нервно оглядывает лица обступивших его людей, лица, на которых играют, сменяя друг друга, недоверие и ужас, сострадание и злорадство, скорбь и сомнение.
4
Рука Господня (лат.).
С улицы в комнату проникает приглушенный шум начавшегося дня. Грохот тележных и каретных колес по булыжникам мостовой, крики торговцев и, временами, собачий лай и лошадиное ржание. Словно из неимоверного далека доносится звон одинокого колокола. И все же в комнате стоит мертвая тишина, кажется, что все застыло и оцепенело, а все дьяволы преисподней собрались здесь, чтобы устроить в теле двадцатишестилетней Габриэль д'Эстре – в прекраснейшем и любимейшем теле королевства – шабаш уничтожения и разложения.
Ла-Ривьер в сотый раз обдумывает течение болезни и не находит ни объяснений, ни аналогий. Ему рассказали об отъезде герцогини из Фонтенбло, о ее возбужденном и приподнятом настроении. Еще несколько дней, и Рим разрешит развод короля, устранив последнее препятствие к новому браку. Минует Пасха, и трое детей Габриэль избавятся от клейма бастардов и станут законными отпрысками короля Франции. Предсказатели и ясновидящие, правда, в один голос утверждали, что четвертый ребенок, которого она носила в чреве, перечеркнет все ее планы. Чем ближе становится срок родов, тем беспокойнее спит по ночам Габриэль. Ей снится пожирающее ее пламя, но одновременно сны рисуют утешительное зрелище карминно-красного подвенечного платья, давно дожидающегося ее в Париже. Она не отходит от короля Генриха Наваррского, который собирается держать герцогиню в Фонтенбло в течение всей Пасхи в ожидании вестей из Рима. В Фонтенбло Габриэль чувствует себя в безопасности, она даже
обещает посреднику короля, Брулару де Силлери, должность хранителя печати, и он, желая заслужить такую честь, не пожалеет никаких усилий, чтобы добиться от Папы разрешения на развод. В Белое воскресенье [5] – в первое воскресенье после Пасхи – она станет законной супругой короля. В крайнем случае во Франции тоже найдется епископ, который освободит короля от брачных уз, а если не получится и это, то вторжение турок в Венгрию и наглые выходки испанцев напомнят Папе Клименту о том, что ему не следует пренебрегать французским королем.5
Белое воскресенье – первое воскресенье после Пасхи, когда у католиков первое причастие, а у протестантов – конфирмация в белых одеждах.
Если бы только не эти пророчества. При одном воспоминании о них герцогине становилось нечем дышать, как тогда, всего несколько недель назад, когда один из гадателей, сидя в ее доме на улице Фруаманто, сурово осмотрел ладони герцогини и объявил, что не видит в линиях ее рук признаков королевского достоинства. А этот – как его – Бизакассер или Ридзакацца, как его называли некоторые! Тот еще в январе предсказал Габриэль, что она не переживет Пасху. Эфемериды вещали о скорой смерти некой выдающейся дамы. Некоторое утешение приносил скептически настроенный король. Предсказатели и ясновидящие, утверждал он, лгут до тех пор, пока все наконец не поверят в их ложь, а потом стряпают из этой горы вранья нечто вроде правды. Но можно ли рисковать? Пасху она проведет с королем, который избавит ее от всего, что может повредить ее душевному здоровью.
Но в это время является Бенуа, исповедник короля, и вопрошает, как такое решение согласуется с церковными законами и как на это смотрит сам король. Бог будет не слишком доволен, если Генрих проведет светлое Христово воскресенье во грехе со своей любовницей. Ей следует – дабы подать другим добрый пример – исполнить свой религиозный долг в Париже. Это понравится народу и будет соответствовать закону и обычаю к вящей славе католического короля.
Когда эта новость доходит до Габриэль, она плачет и умоляет, хотя и понимает, что никакие возражения не помогут.
Врачу рассказывают, что удалось подслушать у двери королевской спальни в ночь с воскресенья на понедельник, в предпоследнюю ночь, которую король и Габриэль провели вместе. Все это было очень прискорбно, но религиозный долг неумолим, и к всхлипываниям герцогини примешивается успокаивающий нежный голос короля. Потом послышалась какая-то возня, и под утро оба наконец уснули.
Герцогиня чувствует себя совершенно разбитой, когда королевская свита трогается в направлении реки. Король не отходит от возлюбленной ни на шаг. В Мелюне они ужинают, а в Савиньи останавливаются на ночлег. Ночь проходит спокойно. Когда король входит в покои герцогини, они обмениваются взглядами, но ни одним словом не нарушают в этот последний момент тишину, прерываемую лишь щебетом птиц и шумом ветра. Они больше никогда не встретятся – король и Габриэль. Она отводит взгляд.
Уже на следующее утро, когда они остановились на берегу реки, где уже ждала лодка, король бросается к ней. Она прижимается к нему всем телом. Ее душа разрывается от немого крика, она чувствует, что они никогда больше не увидятся. Прекрасное лицо мертвенно бледнеет, солнечные лучи падают лишь на лица сопровождающих, словно герцогиня уже недостойна внимания светила. Король едва не идет на попятную, он крепко прижимает к себе возлюбленную, снова видя ее в Фонтенбло, прижимая ее руки к своим губам, покрывая поцелуями ее нежную шелковистую кожу. Миллион раз, как заканчивал он каждое свое письмо к ней. Кажется, кто-то поет ей песню? Cruelle d'epartie, malheureux jour! Que ne suis-je sans vie ou sans amour!
Чудное видение исчезает. В сопровождении Бассомпьера и герцога де Монбазона она идет к лодке, продолжая ощущать нежные прикосновения короля. Она резко оборачивается и просит короля позаботиться о детях. Лошади, натянув бечеву, потянули лодку вверх по течению реки, но мысли и желания Габриэль снова и снова устремляются над водной гладью к единственному образу – образу любимого, стоящего на берегу и машущего рукой до тех пор, пока родные черты не расплываются за пеленой слез.
Возле Арсенала она сходит на берег. Здесь ее ждут деверь, маршал Балиньи, и сестра Диана, живущие неподалеку. Брат герцогини, маркиз де Кевр, помогает ей выйти из лодки, и Габриэль тотчас попадает в круг герцогинь де Гиз и де Рец, которые встречают ее со своими дочерьми. Едва лишь она входит в дом сестры, как словно огонь прокатывается по близлежащим улицам и переулкам. Герцогиня в городе, и толпы народа стекаются к дому Дианы, чтобы посмотреть на будущую королеву. Она предпочла бы уединиться, так как не хочет видеть дерзких посетителей, и Ла-Варен предлагает подкрепиться в укромном доме итальянского финансиста Дзаметты. Там герцогиня удаляется в отведенные ей покои, а внизу благородные девицы оспаривают друг у друга право и честь прислуживать Габриэль за ужином.