Пушкин и Натали. Покоя сердце просит…
Шрифт:
Что касается версии о влюбленности Александры Николаевны в Дантеса, появившейся в недавнее время, то она базировалась главным образом на одной фразе из ее письма от 1 декабря 1835 года, опубликованном в 1964 году. Описывая катание верхом в манеже в большой великосветской компании, она говорит и о Дантесе. В этой публикации была такая фраза: «…кавалеры: Валуев, образцовый молодой человек Дантес — кавалергард, А. Голицын – артиллерист» и т. д. Однако при внимательном исследовании подлинника оказалось, что эта фраза была неправильно прочитана: после слов «образцовый молодой человек» (в нашем переводе «примерный молодой человек») стоит запятая, следовательно, они относятся к Валуеву, а не к Дантесу. К тому же известно, что Валуева называл «примерным молодым человеком» Николай I, и этот эпитет, о котором знал, очевидно, и Дмитрий Гончаров, приведен
Как мы уже говорили, женитьба Дантеса не принесла улучшения во взаимоотношениях двух семейств. Наоборот, Дантес возобновил свои дерзкие ухаживания за Натальей Николаевной, не спускал с нее глаз, приглашал на танцы, от чего она не могла отказаться, не желая вызвать толки в обществе, где за ними следили сотни враждебных глаз. И Дантес, и Геккерн распространяли слухи о том, что Дантес якобы женился, чтобы спасти репутацию Натальи Николаевны, что Пушкин находится в преступной связи со своей свояченицей Александрой Николаевной. Пушкин получал анонимные письма. Слухи эти муссировались в великосветских салонах министра иностранных дел К. В. Нессельроде (его жена была ярым врагом поэта), Уварова и других, к числу которых относятся, к сожалению, и некоторые члены семьи Карамзиных…
Все это глубоко волновало поэта, он не мог вынести, чтобы имя его и его жены служило предметом гнусных сплетен. В каком состоянии он находился, мы видим из свидетельств Смирнова и Вяземского.
Константин Карлович Данзас (1801-1870) – офицер русской императорской армии, лицейский товарищ А. С. Пушкина, секундант на дуэли последнего с бароном Дантесом
«Злословие, – говорит сам Пушкин, – даже без доказательств оставляет почти вечные следы. В светском уложении правдоподобие равняется правде, а быть предметом клеветы – унижает нас в собственном мнении». Накопилось ли это все постепенно или было еще какое-то неизвестное нам обстоятельство, переполнившее чашу терпения? Секундант Пушкина Данзас вспоминает: «Зная, как все эти обстоятельства были неприятны для мужа, Наталья Николаевна предлагала ему уехать с нею на время куда-нибудь из Петербурга; но Пушкин, потеряв всякое терпение, решил кончить иначе». 26 января он послал известное письмо Луи Геккерну. Вот оно:
«Барон!
Позвольте мне подвести итог тому, что произошло недавно. Поведение вашего сына было мне известно уже давно и не могло быть для меня безразличным. Я довольствовался ролью наблюдателя, готовый вмешаться когда сочту это своевременным. Случай, который во всякое другое время был бы мне крайне неприятен, весьма кстати вывел меня из затруднения: я получил анонимные письма. Я увидел, что время пришло и воспользовался этим. Остальное вы знаете: я заставил вашего сына играть роль столь жалкую, что моя жена, удивленная такой трусостью и пошлостью, не могла удержаться от смеха, и то чувство, которое, быть может, и вызывала в ней эта великая и возвышенная страсть, угасло в презрении самом спокойном и отвращении вполне заслуженном.
Я вынужден признать, барон, что ваша собственная роль была не совсем прилична. Вы, представитель коронованной особы, вы отечески сводничали вашему сыну. По-видимому, всем его поведением (впрочем, в достаточной степени неловким) руководили вы. Это вы, вероятно, диктовали ему пошлости, которые он отпускал, и нелепости, которые он осмеливался писать. Подобно бесстыжей старухе, вы подстерегали мою жену по всем углам, чтобы говорить ей о любви вашего незаконнорожденного или так называемого сына; а когда, заболев сифилисом, он должен был сидеть дома, вы говорили, что он умирает от любви к ней; вы бормотали ей: верните мне моего сына.
Вы хорошо понимаете, барон, что после всего этого я не могу терпеть, чтобы моя семья имела какие бы то ни было сношения с вашей. Только на этом условии согласился я не давать хода этому грязному делу и не обесчестить вас в глазах двора нашего и вашего, к чему я имел и возможность и намерение. Я не желаю, чтобы моя жена выслушивала впредь ваши отеческие увещевания. Я не могу позволить, чтобы ваш сын, после своего мерзкого поведения,
смел разговаривать с моей женой и еще того менее – чтобы он отпускал ей казарменные каламбуры и разыгрывал преданность и несчастную любовь, тогда как он просто плут и подлец.Итак, я вынужден обратиться к вам, чтобы просить вас положить конец всем этим проискам, если вы хотите избежать нового скандала, перед которым, конечно, я не остановлюсь.
Имею честь быть, барон, ваш нижайший и покорнейший слуга
Александр Пушкин» [121] .
Это в высшей степени оскорбительное письмо, конечно, не предполагало иной реакции со стороны Геккернов, как вызов на дуэль. Пушкин сознательно шел на это.
В тот же день Геккерн через атташе французского посольства виконта д’Аршиака отправил Пушкину формальный вызов; внизу стояла приписка Дантеса: «Прочтено и одобрено мною». Как посол иностранного государства Геккерн не мог сам принять вызов, это навсегда испортило бы его карьеру.
121
Перевод с французского, опубликованный в Полн. собр. соч. А. С. Пушкина. М., 1937-1949.
Здесь необходимо обратить внимание читателя на одно обстоятельство, имеющее немаловажное значение.
Все мы неоднократно перечитывали это пушкинское письмо. Но вот однажды, просматривая его еще раз, мы вдруг удивились несоответствию начала и конца одной фразы, относящейся непосредственно к Наталье Николаевне: «…и то чувство, которое, быть может, и вызывала в ней эта великая и возвышенная страсть, угасло в презрении самом спокойном и отвращении вполне заслуженном».
О «великой и возвышенной страсти» Дантеса Пушкин писал, несомненно, иронически, зло (Д. Д. Благой: «явно саркастически»), но как сочетать это с каким-то чувством Натальи Николаевны в начале фразы? Мы посмотрели еще раз французский текст и пришли к выводу, что здесь имел место неточный, а скорее, неверный перевод, сделанный, возможно, с позиций отрицательного тогда отношения ученых к жене Пушкина. Вот этот текст.
«…et que l’emotion que peut^etre avait – elle ressentie pour cette grande et sublime passion, s’'eteignit dans le m'epris le plus calme et le d'ego^ut le mieux m'ert'e».
Ни в одном словаре слово «emotion» не переводится как «чувство», оно означает – волнение, смущение. Точно так же глагол «ressentir» – это не вызывать, а ощущать, испытывать. Необходимо также обратить внимание на употребленное Пушкиным время plus-que-parfait (давно прошедшее, бывшее раньше) – avait ressentie. В свете этих уточнений фраза выглядит совсем иначе: «…и то волнение (смущение), которое она, быть может, испытывала раньше при виде этой великой и возвышенной страсти, угасло… (и т. д.) [122] .
122
Перевод И. М. Ободовской.
Мы обратились к работам других пушкинистов. И обнаружили, что слова emotion и ressentie переведены иначе. Так, у Щеголева эта фраза переводится «и ощущение, которое бы она могла иметь к этой сильной и высокой страсти…», а у Н. В. Измайлова «и участие, быть может чувствовавшееся ею к такой великой и возвышенной страсти…» и, наконец, у В. Вересаева emoton переводится как «душевное движение». Кстати сказать, все они не обратили внимания на plus-que-parfait, которое, мы считаем, следует учитывать.
Мы полагаем, наше уточнение перевода имеет большое значение, поскольку эта фраза может быть понята так, что якобы сам Пушкин говорил о чувстве своей жены к Дантесу, чего на самом деле не было.
Разумеется, двухлетнее настойчивое поклонение такого красивого офицера не могло оставить Наталью Николаевну, как и всякую женщину, равнодушной. Возможно, он ей нравился, ей льстило его поклонение. Но ни о каком серьезном чувстве и речи быть не могло. А ее волнение полностью соответствует поведению Натальи Николаевны на вечере у Мещерских, описанном столь предвзято Софьей Карамзиной. Она не могла не волноваться, тем более что видела, как ее муж реагирует на это. Но в силу своего мягкого характера не умела должным образом пресечь наглость Дантеса. И когда под угрозой разоблачения его связи с сестрой (со всеми вытекающими отсюда последствиями для обоих Геккернов: разразился бы огромный скандал, и рухнула бы их карьера, так как Екатерина Николаевна – фрейлина двора) Дантес женился, вполне понятно ее презрение и отвращение.