Пушкин: «Когда Потемкину в потемках…». По следам «Непричесанной биографии»

А я от милых южных дам,От [жирных] устриц черноморских,От оперы, от темных ложИ, слава Богу, от вельможУехал в тень лесов тригорских,В далекой северный уезд;И был печален мой приезд…

(VI, 492)

Всё это было действительно печально. Вокруг не было никого, с кем Пушкин мог хотя бы отвести душу. Родители, которых он застал в Михайловском, смотрели на него с осуждением, как если бы он и впрямь совершил преступление, что сразу же привело к взаимному отчуждению. Слабым утешением была лишь ласковая заботливость его старой няни и беседы с хозяйкой соседнего Тригорского П. А. Осиповой – единственным в округе живым человеком, который хоть как-то понимал Пушкина. Но этого было явно недостаточно, и Пушкин, особенно первые два-три месяца, жил замкнутой внутренней жизнью, полностью погруженный в воспоминания недавнего прошлого. Он интенсивно писал, но почти всё, что он в первые месяцы написал заново или доработал в Михайловском, так или иначе связано с его южными впечатлениями: «Цыганы», «К морю», «Сцена из Фауста» [113] , «Храни меня, мой талисман», «Буря», ряд других стихотворений.

113

Об одесских мотивах «Сцены из Фауста» подробнее см. мою статью «Автобиографический мотив “Сцены из Фауста”» // Arion. В. 3. Bonn, 1996. S. 25–37.

Мрачное настроение усиливало природную раздражительность Пушкина. Досталось Михайловскому: «Всё, что напоминает мне море, наводит на меня грусть – журчанье ручья причиняет мне боль… голубое небо заставило бы меня плакать от бешенства; но слава Богу, небо у нас сивое, а луна точная репка…» (XIII, 114, 532).

Досталось родне: «Пребывание среди семьи только усугубило мои огорчения… Меня попрекают моей ссылкой… утверждают, будто я проповедую атеизм…» (XIII, 531). С отцом дело дошло до крупной ссоры: «Отец призывает брата и повелевает ему не знаться avec ce monstre, ce fils d'enatur'e [114] … Голова моя закипела… высказываю всё, что имел на сердце целых 3 месяца… Отец… выбегает и всему дому объявляет, что я его бил, хотел бить, замахнулся…» (XIII, 116).

114

«с этим чудовищем, с этим выродком-сыном» (франц.).

Досталось и соседским барышням: «Твои троегорские приятельницы несносные дуры», – пишет он сестре 4 декабря 1824 г. (XIII, 127). Это о двадцатипятилетней дочери Осиповой от первого брака Анне Вульф и падчерице, девятнадцатилетней Алине, за которыми при других обстоятельствах и в другом расположении духа Пушкин не преминул бы поухаживать (что впоследствии и произошло). Пока же он видел в них одни неприглядные черты:

Но ты – губерния Псковская,Теплица юных дней моих,Что может быть, страна глухая,Несносней барышень твоих?Меж ими нет – замечу кстати —Ни тонкой вежливости знати,Ни [ветрености] милых шлюх —Я, уважая русский дух,Простил бы им их сплетни, чванство,Фамильных шуток остроту,Пороки зуб, нечистоту,[И непристойность и] жеманство…

(VI, 351; 5, 445)

Досталось и главному виновнику ссылки, оторвавшему поэта от «милых южных дам», – Императору Александру. Пушкин не мог понять, зачем главе великой державы опускаться до того, чтобы сводить счеты с человеком, занимавшим столь скромное положение в его государстве:

Зачем ты, грозный Аквилон,Тростник прибрежный долу клонишь?Зачем на дальний небосклонТы облачко столь гневно гонишь?

(II, 365)

Добро бы Император пережил унижение, горечь поражения, которые могли бы его озлобить. Но нет, и Россия и вся Европа отлично помнили, как всего несколько лет назад в Россию вторглась огромная армия во главе с якобы непобедимым полководцем – Наполеоном. Император вместе со своим народом, со своими полководцами разгромил неприятельскую армию и низвергнул надменного врага:

Недавно черных туч грядойСвод неба мрачно облегался,Недавно дуб над высотойВ красе надменной величался…Ты черны тучи разогнал,Ты дуб низвергнул величавый,Ты прошумел грозой и славой,Ты долам солнце даровал…

(II, 910–911) [115]

Александр I

Так что же, неужели не пришла пора столь славному победителю проявить милосердие и прекратить «неправое гоненье» на поэта:

115

Цитируется по первоначальной редакции.

С тебя довольно – пусть блистаетТеперь веселый солнца лик,Пусть облачком зефир играетИ тихо зыблется тростник —

1824. Михайловское (II, 911) [116]

* * *

Вернемся, однако, к обитательницам Тригорского. Они положительно не нравились Пушкину. Лишенные светского общения, они были грубоваты, навязчивы, жеманны, словом, «непривлекательны во всех отношениях» (XIII, 532).

В то же время сами девушки, особенно Анна Николаевна, были явно неравнодушны к гордому и печальному поэту, как будто только что сошедшему со страниц модного романа. Анна была неглупая, начитанная, милая девушка, но замкнутая и легкоранимая, а единственная доступная в деревне форма образования – чтение – сделало ее еще и мечтательно-сентиментальной. Пушкин обратил на нее внимание еще во время приездов в Михайловское летом 1817 и 1819 г. Ей было тогда около восемнадцати, и некоторые ее черты поэт привнес позже в образ Татьяны Лариной:

116

Удивительно, что это стихотворение, представляющее собой совершенно прозрачную поэтическую метафору, комментируется в советских собраниях сочинений Пушкина по-другому. См. ниже миниатюру «Непогода и Аквилон» (стр. 236–238).

Задумчивость, ее подругаОт самых колыбельных дней,Теченье сельского досугаМечтами украшала ей.

…

Ей рано нравились романы;Они ей заменяли всё;Она влюблялася в обманыИ Ричардсона и Руссо…

(VI, 42–44)

Пушкин очень быстро почувствовал отношение к нему Анны и, возможно, преодолел бы свое мрачное настроение, если бы не еще одно обстоятельство: ухаживание за барышнями по неписаным законам усадебной этики означало в то время только одно – обязательство жениться. Нарушить это, тем более учитывая дружеские отношения с Осиповой, было невозможно, а женитьба, пусть даже на умной и милой девушке из псковского захолустья, никак не входила в планы Пушкина.

Нет ни в чем вам благодати [117] ,С счастием у вас разлад:И прекрасны вы некстати,И умны вы невпопад.

(II, 457)

Сложилась необычная для Пушкина ситуация, когда не он добивался благосклонности девушки, а она влюбилась в него без памяти.

Размышления над этой новой для него моделью любовного опыта составили содержание четвертой главы «Онегина», к работе над которой он приступил тогда же – осенью 1824 г. Начало этих размышлений заняло семь строф, представлявших обобщенную историю его отношений с женщинами с самых юных лет:

117

Анна – по-древнееврейски «благодать»; Пушкин обыграл значение ее имени и в другом обращенном к ней стихотворении «Хотя стишки на именины» (II, 446).

В начале жизни мною правилПрелестный, хитрый слабый пол…

(VI, 591) —

и завершавшихся утверждением, что женщины в принципе не способны любить:

Как будто требовать возможноОт мотыльков иль от лилейИ чувств глубоких, и страстей.

(VI, 593)

Всё это Пушкин затем сократил до одной строфы, обозначив ее «I.II.III.IV.V.VI.VII», и открыл ее иронической констатацией прописной, но оттого не менее горькой истины:

Чем меньше женщину мы любим,Тем легче нравимся мы ей…

(VI, 75)

Пушкин счел нужным сохранить в окончательном тексте анализ того состояния пониженного жизненного тонуса, в котором он тогда находился. И даже пояснил в письме к Вяземскому, что хотя в четвертой главе идет речь об Онегине, в ней описана его собственная жизнь в Михайловском («В 4-ой песни Онегина я изобразил свою жизнь…» – XIII, 280):

В красавиц он уж не влюблялся,А волочился как-нибудь;Откажут – мигом утешался;Изменят – рад был отдохнуть.

(VI, 76)

Сохранил он и строфу, в которой угадывается отзвук любовных сцен, возможно относящихся к его тригорскому опыту:

Кого не утомят угрозы,Моленья, клятвы, мнимый страх,Записки на шести листах,Обманы, сплетни, кольцы, слезы,Надзоры теток, матерей…

(VI, 76)

Наконец, в той же примечательной главе нашло свой выход всё, что занимало тогда его мысли и что он, разумеется, никогда не позволил бы себе сказать Анне Николаевне в прямой форме: