Пушкин. Частная жизнь. 1811-1820

— Бр-р! Ночи, ночи… Окно открыто? Откройте горло! Посмотрим, что там есть? — Он заглянул Пушкину в открытый рот. — Ничего! Чуть-чуть красно… Поднимите рубаха! Ай-яй-яй! — покачал головой Пешель, увидев ноги Пушкина. — Что у вас с коленка?

— Упал.

— Сразу на оба коленка? — притворно удивился Пешель. — Упал? Ночка темная?

Александр усмехнулся, ничего не ответив. Пешель смотрел на него весело, даже игриво.

Он осторожно потрогал пальцами стертые коленки подростка. Пушкин зашипел — пока еще было больно.

— О-о! — протянул Пешель. — Раны любви ошень сильный. Вжик-вжик! Вжик-вжик! Работаль! Свежий рана! — Он заливисто захохотал. — Как она? Хорош женщина? — наклонившись к нему, осведомился сплетник. — Хотя зашем? Не спрашивать. Боевой конь, дольго-дольго. Вжик-вжик! Грубый простыня. Грубый белье! Коленка больит!

— Там, по-моему, вообще не было никакого белья, — признался Пушкин любопытному доктору.

— Не было белья?! — захохотал Пешель. — Не было белья! Хороший анекдот! Я буду рассказывать общество. Не говоря лиц. Аноним! — прихохатывая, говорил он. — Вы позволите мне?

— Как хотите, — ответил Пушкин.

— Ошень хорошо. Я вам пропишу девичью и бабью кожу! Ха-ха-ха! Гадость, тьфу, но будьет лечить горло. А коленка заживьёт. Следующий раз — меняйте позы! Она сидит сверьху! Ух! Ух!

Он просто помирал от хохота, когда в лазарет ввалились несколько воспитанников: Пущин, Кюхельбекер, Дельвиг, Горчаков, Малиновский, Илличевский, Яковлев и Данзас.

— Франц Осипович, ну как больной? — первым делом спросил Большой Жанно.

— Должен предупредить, что жить будьет. И писать будьет! — печально сказал Пешель, покачивая головкой, которая казалась несоразмерно маленькой при его большом, жирном теле. — По-моему, уже что-то написал.

— Написал, — согласился Пушкин. — Сазонов, сволочь, ночью храпел, я спать не мог, вот и написал. Хотите послушать, Франц Осипович?

— Эпиграмма? Эпиграмма я послушать. Любопытно. А если нет, то увольте — спешу, — признался Пешель и заглянул в листки, которые взял в руки Пушкин. — О! Да у вас тут целий пук! Ошень длинный. Пошель, будьте здравы! Меняйте позы! — Пешель, откланявшись, удалился из комнаты.

— Садитесь вон на сазоновскую кровать, — указал Пушкин друзьям и сам устроился поудобней на кровати, поджав под себя ноги.

Князь Горчаков присел на его кровать, привалившись к противоположной спинке и закинув ногу на ногу. Остальные сгрудились на кровати Сазонова.

— Что это у тебе, дай, — протянул руку Данзас. — Я первый напечатаю в своем журнале.

— Я сам. Медведь, прочитаю, — отстранил его руку Пушкин. — Потерпи!

Когда все расселись, началось чтение.

Друзья, досужный час настал: Все тихо, все в покое; Скорее скатерть и бокал! Сюда, вино златое! Шипи, шампанское, в стекле. Друзья! Почто же с Кантом Сенека, Тацит на столе, Фольянт над фолиантом? Под стол холодных мудрецов. Мы полем овладеем; Под стол ученых дураков! Без них мы пить умеем.

Едва Пушкин начал, как дверь скрипнула и вошел, как тень, дядька Сазонов, прислуживавший больному. На него все зашикали, чтобы молчал, но дядька и так безмолвствовал, переминаясь с ноги на ногу, загадочно улыбался, словно нес в себе какую-то тайну, говоря всем своим видом: я, братцы, такое знаю, что вам и не снилось. Он стоял, покачиваясь, слушал стихи, и по его виду нельзя было определить, понимает ли он что-нибудь или нет. Никто не заметил, как он снова вышел из комнаты.

Дай руку, Дельвиг! что ты спишь? Проснись, ленивец сонный! Ты не под кафедрой сидишь. Латынью усыпленный. Взгляни: здесь круг твоих друзей; Бутыль вином налита, За здравье нашей музы пей, Парнасский волокита. Остряк любезный! по рукам! Полней бокал досуга! И вылей сотню эпиграмм На недруга и друга. А ты, красавец молодой. Сиятельный повеса! Ты будешь Вакха жрец лихой. На прочее — завеса! Хоть я студент, хоть я и пьян, Но скромность почитаю; Придвинь же пенистый стакан, На брань благословляю.

— Тихо! Тихо, господа! — шептал Кюхельбекер, воздевая руки, едва кто-нибудь поворачивался на своем месте и скрипел пружинами матраса.

Но что я вижу?.. всё вдвоем. Двоится штоф с араком. Вся комната пошла кругом. Покрылись очи мраком! Где вы, товарищи? где я? Скажите, Вакха ради. Вы дремлете, мои друзья. Склонившись на тетради. Писатель за свои грехи! Ты с виду всех трезвее; Вильгельм, прочти свои стихи. Чтоб мне заснуть скорее!

Пока Пушкин читал, было всеобщее внимание, по временам прерывавшееся восклицаниями, когда узнавали друг друга, ибо он почти никого не забыл.

— Тихо! Тихо! — Кюхельбекер напрягал свой ослабленный слух. — Не мешайте! — Он был весь тут, в полном упоении поэзией друга. Растаявший от восторга метроман мотал головой в такт стихам и прослушал эпиграмму, которой его наградил под конец Пушкин.

Публика же, напротив, завыла от восторга и бросилась всем скопом на бедного Кюхлю.

В свалке не участвовали только князь Горчаков, мило улыбавшийся шалостям товарищей, да сам Пушкин, перебиравший стихи.

— Позволь-ка, — протянул руку к листкам Горчаков. — С твоего позволения, забираю в архив…

— Бери, — согласился Пушкин, но все еще не мог оторваться от листков. — Только я еще кое-что поправлю…

Из-под груды тел наконец выбрался всклокоченный Кюхельбекер и пролепетал, заикаясь от волнения:

— Саша, прочти еще, я в конце не очень расслышал, там, кажется, что-то про меня?

Последней просьбой он вызвал гомерический хохот своих товарищей.

Вечерами в лазарет никто не заглядывал, и он сколько хотел жег казенную масляную лампу, стоявшую на столике рядом с кроватью. Он читал, поджав под себя ноги и положив книгу на колени.

Сазонов обыкновенно лежал на своей кровати, о чем-то думал, смотря в потолок, потом поворачивался к Пушкину и говорил:

— Барин, пора тушить лампу.

— Спи так. Я сам потом потушу, — отвечал, не глядя на него, Пушкин.

После чего Сазонов засыпал.

Так было и сегодня. Но сегодня Сазонов отчего-то не стал спать, а через некоторое время снова обратился к Пушкину:

— Барин, а барин!

— Чего тебе? — Пушкин оторвался от книги и глянул на Сазонова: — Или я тебе мешаю?

— Да мне что?! Я завсегда хорошо сплю. Я спросить хотел.

— Ну, спрашивай.

— Душа убиенного в рай идет?

— А ты как думаешь?

— Я думаю, в рай.

— Значит, в рай, — сказал Пушкин.

Сазонов кивнул благодарно, закрыл глаза, и почти тут же дыхание его стало ровным, глаза под веками успокоились.

— Чистая душа, — взглянул на него Пушкин и снова углубился в свою книгу.

Через день лазарет его кончился. Сазонов помог перенести ему книги в четырнадцатый номер. Днем не обошлось без конфузии. Как-то вечером они сидели с Ваней Пущиным у открытого окна в библиотеке. В церкви отслужили всенощную, и они наблюдали за прихожанами, расходившимися со службы. Выходя на церковное крыльцо, мужики и бабы оборачивались и крестились на церковь. В толпе они приметили старушку, которая о чем-то горячо беседовала с молодухой; Ваня обратил на нее внимание друга: молодая была хороша собой и бранилась со старшей. Ведь не о Боге у них спор, предположил Ваня. Лежа в лазарете, Пушкин набросал стихотворение и прочитал его другу, ошарашив его лихим концом.