Пушкин. Частная жизнь. 1811-1820
Шрифт:
— И рече Бова: «Стой, не торопися, государыня, матушка моя! Я не лекарь, а твой сын Бова-королевич…»
— И положил Бова родную мать живою в гроб и велел закопать… Шутливая поэма! Отдай ее мне. Ты только испортишь сюжет, а я давно о ней думаю, — сказал Батюшков.
— Бери, — тряхнул головой Александр, впервые называя его на «ты».
Батюшков даже не улыбнулся, только задумался о чем-то тяжко.
А Пушкин почему-то почувствовал, что ни он, ни Батюшков «Бову» никогда не напишут.
Глава семнадцатая,
в которой происходит битва с царским садовником
Воспитанники устроили засаду возле царского сада: Броглио, Малиновский, Пушкин, Пущин, Дельвиг, Данзас и еще двое-трое. Они проследили, как двое рабочих протащили по саду корзину, полную спелых яблок.
— Главное, — приподнимая голову, шепотом наставлял остальных Броглио. — это внезапность нападения. Сперва надо ошеломить врага, а пока он придет в себя, позиция будет за нами!
— Может, все-таки лучше ночью? — осторожно заметил Данзас. — Я не очень хорошо бегаю.
— Да и я тоже, — поддержал его барон Дельвиг. — Только не подумайте, что я боюсь…
— В вашей смелости, господа, — велеречиво произнес Броглио, — никто не сомневается. Медведь и Тося могут остаться здесь, — великодушно разрешил он. — Добычей мы, разумеется, с вами поделимся. — Он повернулся к Пушкину. — Обезьяна полезет на дерево. А мы с Казаком будем в арьергарде, если придется отступать. Остальные собирают яблоки!
Рассредоточившись, подростки осторожно пробрались в царский сад, принялись трясти яблони. Под многими яблонями стояли колья, поддерживающие отягощенные плодами ветви.
Неожиданно между деревьями возник царский садовник Лямин с двумя мужиками.
— Лямин! — закричал кто-то, заметив его первым.
Грабители дружно сорвались с места, но не тут-то было, кого-то из них схватили. Но свои его не бросили, а когда завязалась драка, повыхватывали колья, стали отбиваться от мужиков, которые, впрочем, действовали против барчуков только голыми руками, опасаясь причинить им вред. Потому лицеисты и отбились успешно.
Бежали из сада, не бросив добычи, с полными сюртуками яблок, не спелых, зеленых, но таких сладких, как бывает сладок всякий запретный плод. Жизнь была беззаботная и веселая, никого на свете не боялись, никого не слушались.
По дороге Пушкин сказал барону:
— Зайдем к моему братцу в пансион, проведаем, дадим яблочка откушать?
— Зайдем, — согласился барон.
Благородный пансион находился в полутора верстах от Лицея, в Софии. Лицеисты редко посещали его, лишь два-три раза в год, когда устраивали совместные спектакли или балы. Но отношение лицеистов к пансионерам было такое же, как отношение гвардии к армии, в массе своей лицеисты чуждались пансионеров, смотря на них сверху вниз, с некоторым пренебрежением; но это не было законом, хотя бы для Пушкина, у которого там находился брат Левушка.
Два приятеля прошли эти полторы версты, проведя время в приятной беседе.
— Мне совершенно непонятно, — говорил барон Дельвиг Пушкину, — почему у нас совсем нет народных драматических произведений. А между тем русская история обильна происшествиями, которые сами напрашиваются в трагедию. Правда,
Саша?— Ну кое-что все-таки имеется. Ты забываешь, например, про Озерова…
— Да, Озеров, согласен. — Барон потер переносицу, будто вспоминал. — Он, без сомнения, имеет большие заслуги. Но он не народен. Все построение его драм заимствовано из французской школы, а растянутый александрийский стих совсем не свойственен нашему языку.
Разговор, как чаще всего бывало между ними, шел о литературе. В Царском Селе как раз наступило время дневного гулянья. Навстречу им попадались дамы под зонтиками, молоденьких девушек сопровождали гувернантки, с некоторыми из которых лицеисты были уже знакомы. Пушкин переглядывался с ними, вежливо, как бы со значением, раскланивался. Подслеповатый Тося следовал ему, каждый раз выспрашивая:
— А кто это был?
На сей раз попалась им матрона с двумя молодыми дочерьми, одна из которых была очень миловидна, и длинноносой гувернанткой, не лишенной, впрочем, определенного шарма.
— А это кто? — поинтересовался Дельвиг после поклона, когда они прошли несколько шагов по дороге и он уже не мог быть услышан.
— Сестры Вельо с матерью, — пояснил Пушкин. — И мамзель Шредер…
— А какая из сестер красивей?
— Конечно, Софья… А впрочем, какая тебе разница, коли ты все равно не видишь?
— Не вижу, — согласился барон. — Но мне было бы приятней думать о встрече, если бы это была встреча с дамой красивой, нежели с какою-нибудь дурнушкой. — И он характерно причмокнул. — Ты не согласен?
Из окон небольшой деревянной дачки в несколько окошек с резными наличниками, с оштукатуренным маленьким портиком у крыльца доносилась музыка. Играли на рояле. Кажется, Бетховена. Играли в четыре руки, чуть сбиваясь, но, видимо, с удовольствием. Кто это был? Две девицы, скучающие в одиночестве? Или девица со своим кавалером? Бог знает!
— Кажется, Бетховен? — прислушался барон.
Пушкин промычал что-то неопределенное в ответ. Он шел, о чем-то задумавшись и совершенно выпав из разговора. Так бывало с ним довольно часто, когда он умолкал даже на полуслове, барон знал это и потому только взглянул на него и молча, больше ничего не спрашивая, пошел рядом.
Проехала карета цугом с гербом на дверце, с занавешенными окнами, с двумя рослыми лакеями на запятках.
Потом они встретили князя Кочубея, который раскланивался со знакомцами с мягким достоинством высшего круга французского, с приветливостью улыбки и приема, с аристократической красой, устоявшей против разрушительности времени. При всем при этом он был привлекателен и прямодушен…
Саша Пушкин вывалил зеленые недозрелые яблоки на кровать, бухнулся рядом, заскрипев пружинами матраса. Левушка схватил яблоко, крепкими белыми зубами, выделявшимися на смуглом арапском лице, вцепился в него с такой силой, что белый сок обрызгал ему щеки.
— Яблоки, конечно, дрянь! — сказал Саша. — Но похищены из царского сада. Нечто вроде подвига Геракла. Это придает им особенную прелесть.
— Да, кислые, — согласился, сморщившись, Левушка.
— Однако запретный плод всегда слаще, — сказал барон.
— А где Павел Воинович? — поинтересовался Пушкин у брата. — Люблю побеседовать с ним. Замечательный рассказчик. Ты ведь, Тося, не знаком еще с Павлом Войновичем? — спросил он у Дельвига.
— Нет, Бог не привел, — отвечал тот. — А кто это?