Пушкин. Частная жизнь. 1811-1820
Шрифт:
Александр Павлович подсвистнул кобелю и зашагал веселей.
Глава двадцать четвертая,
в которой Александр I опережает Александра Пушкина у сестер Велио, а дядька Сазонов, уличенный во многих убийствах, кается перед христианами. — Чужая душа — потемки! — Лето 1816 года.
Когда после спевок у Энгельгардта Дельвигу с Пушкиным удалось сбежать от надсмотрщиков, они первым делом направились к дому сестер Велио, где каждый из них имел интересы. Приблизившись к подъезду,
— Еще раз прошу тебя, — сказал барон Дельвиг другу, — ты отвлекаешь мамашу сестер…
— Тося! Все помню: а ты в это время развлекаешься с гувернанткой. Надеюсь, что хоть сегодня ты сорвешь хотя бы поцелуй, — докончил Пушкин, смеясь. — Потом ты отвлекаешь мамашу, а я развлекаюсь со старшей сестрицей… Звоним?
— Звоним, — согласился Дельвиг.
Они позвонили в колокольчик. Постояли на крыльце, переглядываясь, как заговорщики, и дождались наконец, что им открыл привратник.
— Ну, принимай гостей! — попытался пройти Пушкин, но привратник заслонил ему путь.
— Никак нельзя, сегодня не принимают.
— Как же?! Ты что-то напутал, братец, мы приглашены, — заволновался Дельвиг.
— Не принимают, — твердил слуга.
— Да что случилось? Заболел кто? — поинтересовался Пушкин.
— Государь у нас, понизив голос, сообщил слуга.
Друзья переглянулись.
— Один? — спросил Пушкин.
Слуга кивнул.
Пушкин замурлыкал какой-то расхожий мотивчик и двинулся вдоль дома. Дельвиг потащился за ним. Когда они отошли на несколько метров, Пушкин принялся заливисто хохотать, обнимая Дельвига.
— Один Александр опередил другого Александра. Он — царь, ему и карты в руки. Но ты не беспокойся, на твою мамзельку Шредер он не позарится! Он хоть и плохо видит, но может пощупать! — Он снова принялся хохотать.
Слуга не ушел с крыльца, а смотрел им вслед, сокрушенно покачивая головой. Он понял, над чем смеются господа.
— Вот дураки! — продолжал хохотать Пушкин. — Пока мы подбираемся, царь уже развлекается. Пойдем назад, авось повезет и в коридоре пощупаем горничную княжны Волконской.
Дельвиг захохотал:
— Наташку? Да с удовольствием. Она хоть не жеманится!
И они отправились обратно в Лицей, где надеялись в темном дворцовом коридоре полюбезничать со сговорчивой горничной.
В это время трое полицейских, старший чин с двумя младшими, вошли в здание Лицея.
Старший спросил швейцара:
— Где у вас тут черный ход?
Швейцар, почти лишившийся от страха дара речи, показал назад, под лестницу.
— Больше нигде нельзя выйти?
— Ежели… Оно… Ваше благородие… — забормотал швейцар растерянно. — Куды ж…
— А-а, — махнул на него рукой полицейский и сказал подчиненному: — Встань там и стереги крепче. Преступник может быть с оружием.
— Преступник?! — ахнул швейцар. — В заведении?
Лицеисты, бывшие на рекреации, высыпали во двор, куда должны были вывести дядьку Сазонова. С ними был гувернер Чириков, который сообщил им, что дядька обвинен в последнем нашумевшем преступлении — убийстве разносчика и мальчика, сопровождавшего его.
— Сергей Гаврилович, как же никто не заподозрил его? — спросил Комовский, заглядывая в
глаза Чирикову.Чириков только растерянно пожимал плечами:
— Не знаю, господа. Да все ли еще известно?
Обвиненный в преступлениях дядька показался на крыльце. Этот двадцатилетний малый был почти ровесником многих лицеистов. Его вели полицейские. Дядька шел и не упирался с лицом растерянным и жалким. Увидев всех воспитанников перед собой, он повернулся к полицейскому и попросил:
— Дозвольте попрощаться!
— Неча! — толкнул его в бок полицейский, но дядька не послушался, рухнул на колени посреди улицы и завопил, заголосил, как баба, тонким пронзительным голосом: — Детишки, простите меня, грешного. Виноватый я перед вами! Креста на мне нет!
— Ребятенка зачем убил, супостат?! — толкнул его один из полицейских.
— А зачем он кричал-то? Кричал зачем?! — почти обиделся на полицейского дядька.
Настоящие обильные слезы хлынули у него из глаз, он стал растирать их кулаком по физиономии и громко сморкаться.
— Пошли, пошли! — подхватили его полицейские и волоком потащили в коляску, дожидавшуюся их.
Полицейские потащили его дальше, но он вцепился в стоящего рядом Пущина:
— Иван Иванович, попросите за меня, может, меня отпустят?
— Да как же тебя, Сазонов, отпустят, ты ведь человека убил!
— Уби-ил! — завыл Сазонов. — Уби-ил! Черт меня попутал! Все расскажу, только отпустите!
Насилу полицейские и от Пущина его оторвали.
Когда Сазонова затащили в коляску, он уже немного успокоился. Полицейские сели и прижали его с двух сторон, старший полез на облучок рядом с кучером.
Сазонов сидел, опустив голову, и на лицейских больше не смотрел.
Коляска тронулась. Из окна пролетки Сазонов увидел возвращавшихся Пушкина и Дельвига.
— Александр Сергеевич, простите Христа ради! — закричал он. — Прости меня.
Друзья, ничего не понимая, посмотрели пролетке вслед.
Кюхельбекер, встретивший их в подъезде, почти закричал о том, что произошло. Он все мотал головой, как будто у него был нервный тик, и говорил, заикаясь:
— С-самое с-странное, почему никто из нас ничего не за-за-замечал?
— И почему не замечало начальство? — подошел к ним Корф. — Коему и положено нанимать работников, токмо проверенных, с хорошей аттестацией… Подумать только, мы жили бок о бок с убийцей!
— А он ведь в лазарете за мной ухаживал! — улыбнулся Пушкин. — Горшок выносил. Спал на соседней кровати. Мог придушить ночью, а вот не тронул!
— Чужая душа — потемки! — сказал барон и громко зевнул.
Глава двадцать пятая,
в которой Николай Михайлович Карамзин посещает Лицей. — Статский советник с Анной через плечо. — Знакомство Вяземского с Пушкиным. — Дела арзамасские. — Визит Пушкина к Карамзину. — Описание китайского домика. — Кто должен наблюдать за придворным истопником. — Знакомство Пушкина с лейб-гусаром Петром Яковлевичем Чаадаевым. — Щеголеватые сапожки Чаадаева. — Фрески в гостиной китайского домика. — Супруга Карамзина, Екатерина Андреевна. — Летом стихи не пишутся. — Нет красивее гусарской формы. — Рассказы Чаадаева о другом Париже. — 25 марта — конец мая 1816 года.