Пушкин. Частная жизнь. 1811-1820

— Да, — согласился барон. — Это мне всегда говорит и мама, и тетя…

— Они навещают вас? — продолжала расспрашивать мадемуазель Шредер.

— Конечно…

— Но не часто? Вам, наверное, одиноко?

— Да, мадемуазель. Немного теплоты не помешало бы. Я считаю, вы… Вы, мадемуазель…

— Что? — вздрогнула Шредер. — Что я?

— Вы удивительно поняли меня, удивительно все прочувствовали… Вам, должно быть, тоже одиноко здесь, вдали от родины? — Он осторожно сжал ее руку.

— Да, — прошептала гувернантка, и на глазах у нее навернулись непрошеные слезы. — А вы любите танцевать? — спросила она барона Дельвига.

— Очень люблю, — отвечал тот, — но не в обществе и не на бале, а дома один или с сестрою…

— Как мы похожи, — вздохнула мадемуазель Шредер.

— Мы могли бы увидеться, — намекнул барон, стараясь придать голосу как можно более проникновенные нотки.

— Что вы такое говорите! — прошептала, вздрогнув, стареющая девушка и, словно испугавшись, что он пойдет на попятную, быстро добавила: — Где?!

Барон наклонился к ней и что-то прошептал на ухо.

Она взглянула на него — ее большие темные глаза были полны ожидания, страха и любопытства. Она кивнула утвердительно.

Глава двадцатая,

в которой гусары едут в Париж. — Жуковский — заговорщик, а Пушкин — генерал. — Декорация Гонзаго в снегу. — «Поворотись-ка, милая!» — Зима 1815–1816 года.

В квартире у Молоствова гуляли всю ночь. Гусары сидели, отвязав ментики и расстегнув верхние крючки доломанов, некоторые даже сняли их вовсе и остались в белых рубашках. Двое спали на большом кожаном черном диване, а на коленях у них угнездилась едва прикрытая канарейка, крепостная девушка для плотских утех.

У всех было состояние тупой сонной тоски и скуки, которую надо было разогнать, но никто не знал как.

— Жаль, что граф нас покинул! — сказал один гусар, из все еще сидевших за столом с бокалами, но другой ему возразил:

— Не жаль, а слава Богу! Я и так гол как сокол остался!

— Вольно же тебе было играть с ним. Граф — едва ли не первый игрок в двух столицах.

Молоствов сидел с молоденьким корнетом, недавно принятым в полк.

— Граф уехал, — печально сказал тот, — скоро утро, полк стоит в Царском, и никакого похода не ожидается. А Царское хоть и Царское, но провинция!.. Россия! Как хочется за границу!

Молоствов вдруг подскочил в своем кресле.

— Бьюсь о заклад, что через полчаса я отвезу тебя в Париж! — неожиданно предложил он.

— В Париж? — спросил тот.

— Да! В Париж! — твердо повторил Молоствов. — На Монмартр!

— Что-то я не понимаю, — пьяно обиделся молоденький корнет и стал озираться по сторонам. — Это шутка, Памфамир?! Я не был в Париже, не довелось, но, позвольте, зачем же так шутить?

— Да не шучу я! — обнял его Молоствов. — Поедем, Мишенька! Едем! Вставайте! — вскочил он на ноги.

— Нет, я не понимаю, отсюда никак невозможно в полчаса попасть в Париж! Ты смеешься надо мной! Я не настолько пьян!

— Ну и черт с тобой! Кто желает в Париж?!

— Я с удовольствием! — поднялся один из гусар, подошел к дивану и похлопал лежавшую девушку по приоткрывшемуся заду. — И канареек возьмем! Вставай, милая! Девочки, хотите в Париж? — обернулся он в другой угол, и из полутьмы большой комнаты отозвались на его призыв:

— Хотим, барин. Ой, как хотим!

— Кто еще желает в Париж? — закричал гусар.

— Я! — возник из другой комнаты Пушкин, ведя с собой одну из канареек. — Но только с Катенькой.

— Охота вам связываться с бабами! — сказал Молоствов. — Кто же бабу в Париж тащит? Это все равно что в Тулу со своим самоваром. Там есть для этого француженки, они дело свое знают…

— Ну, тогда и я тоже хочу, господа! — присмотревшись ко всем, запросился молоденький корнет. — Возьмите меня! Я вам верю! Я никогда не был за границей!

— Пушкин, иди сюда, мы только тебя и ждали, — позвали его из одного закутка, где за сложенным ломберном столиком выпивали двое собутыльников, — рассуди нас, милый. В Петербурге ходят слухи, что литераторы создали тайное общество и даже кого-то загодя хоронят. А во главе этого общества поэт Жуковский. Правда ли это?

— Какая гиль! — рассмеялся Пушкин. — Жуковский заговорщик?! А, Катенька? Ты веришь?

Он пощекотал девушку.

— А кто такой Жуковский? — спросила она, хлопая длинными ресницами.

— Генерал. От поэзии, — пояснил Пушкин и расхохотался. — Как и я!

— А вы разве генерал? — удивилась девушка.

Тройки с гусарами неслись в заснеженных полях по накатанной, освещенной серебряным лунным светом дороге. Рядом с каждым гусаром, который правил лошадью, сидел бородатый ямщик с зажженным факелом. Ямщики были лихие, всегда нанимаемые гусарами для потех. Они любили это дело, всячески угождали барам, порою только посмеиваясь в густые бороды при виде их шалостей. Мужик, попавшийся в ранний час навстречу, с испугу загнал свою лошадь с телегой в сугроб на обочине дороги, а потом долго смотрел столь странному поезду вслед.

Уже светало, когда гусары прибыли к Павловской декорации 1814 года на нескольких тройках, обнимая своих одалисок. Пушкин тоже обнимал Катеньку, грея руки под ее шубкой. Гусары гурьбой, под предводительством Молоствова, вывалились в снег и побрели, утопая в нем по колено, к несколько обветшавшему под непогодой и солнцем нарисованному летнему Монмартру с ветряными мельницами. В высоких киверах с султаном из петушиных перьев, в красных расшитых доломанах с ментиком, перекинутым через левое плечо, отороченным серой крымской мерлушкой, с золотыми галунами и бахромой, в голубых парадных чакчирах с выкладкой «гусарским узлом», с болтающимися ташкой и саблей в ножнах, они смотрелись на снегу как яркие заморские цветы. За ними два денщика тащили ящик с шампанским и корзину с фруктами.

Но Пушкин не вылез вместе со всеми, а всерьез занялся молоденькой канарейкой, распахнув ее полушубок. От ее тела исходил такой жар, что казалось, плавится вокруг морозный воздух. Он притянул ее к себе за поясницу, она умело отклонялась, выгибая стан ему навстречу. Бородатый ямщик спрыгнул с облучка и, хлопая рукавицами, побрел в сторону от саней, посмеиваясь в усы.

— Господа, пожалуйте в Париж! — кланялся Молоствов, идя впереди всех. — Осталось совсем немного. Мы были в нем два раза, пожалуйте в третий! Бог троицу любит!

— Смотрите-ка! — восхищался молоденький корнет. — Какая большая картина! Это Монмартр? Ведь это Монмартр? — дергал он остальных. — Я видал его на гравюрах.

Молоствов тем временем вытащил саблю и, приблизившись к великолепному полотну живописца Гонзаго, рассек его, потом ударил еще раз по холсту, еще и прорубил перед собой проход.

— Вперед! — сказал он сам себе и нырнул головой вперед.

За ним со смехом последовали другие, протаскивая одалисок. Последний выглянул в дыру и закричал: