Пушкин. Тайные страсти сукина сына
Шрифт:
– Но то анекдот, – напомнил я. – Возможно, выдумка.
– Но и мне еще снилось! – возразил Пушкин. – Так в декабре двадцать пятого, вы ведь понимаете, о чем я, мне приснилось, что у меня выпали все зубы. Выпавший зуб, говорят, к покойнику.
– Казненные были вашими друзьями, – произнес я.
Пушкин кивнул:
– А после раз я видел Кюхлю во сне.
– Простите, вы разумеете Вильгельма Кюхельбекера, – припомнил я объяснения Франца Пешеля.
– Да, это лицейское прозвище несчастного заговорщика и бунтовщика, – печально кивнул Пушкин. – Мы еще тогда почитали его за сумасшедшего, о чем я говорил его императорскому величеству. Но Кюхлю осудили наравне с людьми вполне здравомыслящими и циничными. Но я рассказывал вам о своем сне! Кюхля приснился мне, а на следующий день в Боровичах я в очередной раз проигрался по-глупому. Пришел расплатиться с одним карточным долгом, и при расплате недостало мне пяти рублей, я поставил их на карту и, карта за картой, проиграл более
– Но куда же? Куда их везли? – спросил я.
– Не знаю… – Он казался очень грустен. – И я бы мог как шут… – пробормотал он задумчиво, потом словно очнулся. – Все друзья мои состояли в заговоре, я не мог бы не участвовать, и лишь отсутствие спасло меня. Я был в деревне и выехал уже в столицу, но заяц дважды перебежал мне дорогу. Не смейтесь! – Он просительно взглянул на меня. – Я верю в приметы, в карточные гадание, в сны… Глупо, наверное.
– Счастливый заяц! – с мягкой улыбкой сказал я. – Дай Бог ему и его потомству избегнуть охотничьих силков. Я не берусь судить помыслы и чаяния тех несчастных, что ныне либо мертвы, либо влачат жалкое существование в заточении в ссылке, но судите сами: бунтовщики намеревались убить государя и его семейство. Ввели в грех доверившихся им солдат. Генерал-губернатор Петербурга, герой войны, пал от злодейской пули… Но эта кровь не на вас!
Пушкин грустно улыбнуться в ответ.
– Я знал графа Милорадовича. Он часто ходатайствовал перед Александром I за множество лиц из числа просителей, достойных, по его мнению, высочайшего снисхождения. Было мне около двадцати лет, когда полицмейстер доставил меня к графу… – он на секунду замялся, – для беседы. Желая разобрать, которые из ходивших тогда в списках вольнодумных стихов мои, я тотчас взял да и записал все свое в тетрадь. Выходка моя, признаться дерзкая, пришлась генералу по нраву. Говорят, он хоть и передал ту тетрадь государю, но просил за меня… Его гибель меня сильно печалит. Да вы и правы: смертоубийство мне не по нраву. Класс писателей более склонен к умозрению, нежели к деятельности. В молодости кровь моя горела, а теперь я давно уже желаю вполне и искренно помириться с правительством. В этом желании более благоразумия, нежели гордости с моей стороны. Но тогда, десять лет назад, гонимый шесть лет кряду, замаранный по службе выключкою, сосланный в глухую деревню за две строчки перехваченного письма, я, конечно, не мог доброжелательствовать покойному царю, хотя и отдавал полную справедливость истинным его достоинствам. Но никогда я не проповедовал ни возмущений, ни революции – напротив.
– Я хорошо помню ваши строки о гении и злодействе, – сказал я. – Я никогда не думал, что вы могли бы одобрить отнятие человеческой жизни.
– Не забывайте про мои дуэли! – возразил Пушкин, и глаза его сверкнули. Потом он сник. – Ах, некогда в Крыму моим коньком был вечный мир аббата Сен-Пьера. Я был убежден, что правительства, совершенствуясь, постепенно водворят вечный всеобщий мир и что тогда не будет проливаться никакой крови, как только кровь людей с сильными характерами и страстями и с предприимчивым духом, которых мы теперь называем великими людьми, а тогда будут считать лишь нарушителями общественного спокойствия. Что думаете, будет так когда-нибудь?
– Вечный мир я почту за благо, – признался я. – Но я не думаю, что грех человекоубийства искореним.
– А грех самоубийства? Как вы к нему относитесь?
Я не сразу нашелся с ответом.
– Как врач я знаю, что могут быть невыносимые страдания, от коих спасение ищет человек в смерти, – проговорил я, – но как христианин я не могу оправдать эту слабость, хоть и сожалею о несчастных. Но неужели вы?…
Ах нет! – Пушкин махнул рукой. – Я вспоминал сейчас об одном своем друге, почившем несколько лет назад. Он умер гнилой горячкой, протекавшей очень быстро. Злые языки обвинили его в самоубийстве (к тому были поводы: его стихи о французской революции вызвали гнев начальства). Но я ни на минуту не поверил сам этому! – Взгляд его заблестел. – Помимо прекрасного таланта, то была отлично устроенная голова и душа незаурядного закала.
– Но почему вы о нем вспомнили? – спросил я. – Смерть его случилась лет пять назад, если не ошибаюсь.
– Зовет меня мой Дельвиг милый… – проговорил Пушкин. Кажется, это были стихи. – Ах, я и сам не знаю, почему
вспомнил! Что-то пришло в голову… Пустое! – Он махнул рукой, словно отбрасывая неприятную мысль, – Мы с вами говорили об убийцах, не так ли? А мне приходилось знать нескольких убийц, – вдруг заметил он, как это уже бывало, переключаясь с одного предмета разговора на другой. – Самым интересным из них был слуга, прислуживавший мне еще в Царском Селе. Этот человек безнаказанно совершил восемь убийств, девятое было раскрыто, и он сделал такое признание: он нанял сани для поездки, которая обошлась бы ему в 50 копеек. Во время езды он стал соображать, что если убьет извозчика, то, конечно, сбережет себе плату за проезд и, быть может, найдет сколько-нибудь денег в его кармане. Ради этого он очень спокойно вынул нож, ударил им извозчика в спину и затем перерезал ему горло. Ограбив несчастного, он нашел только 24 копейки. – Пушкин растянул губы в улыбку, но в выражении его лица не было ничего напоминающего веселье – Вот вам и цена человеческой жизни…– Ни за что… – вздохнул я. – За копейки… Нормальны ли эти люди, Александр Сергеевич? Может, их надо не в каторгу, а в желтый дом, на цепь?
– Не велика разница! – с особой горячностью проговорил он. – Безумие хуже смерти: вместо воли – цепь и решетка, вместо пения птиц и приятных бесед – крик таких же сумасшедших да брань смотрителей.
Пушкин встал со своего места и достал с книжной полки том в темно-синей обложке. К моего удивлению, это оказался труд Fragments psychologiques sur la Folie par Francois Leuret, Docteur en Medecine.
– Вы читали наверняка? – почти утвердительно сказал он.
– Читал, несомненно. – подтвердил я.
– И как вы находите?
– Чрезвычайно хорошо и умно!
– А что вы думаете о его «моральном методе».
Я был до крайности удивлен, что подобная узкоспециальная тема заинтересовала поэта. Я принялся рассказывать, что и в России не везде больных сажают на цепь. Говорил я долго и, наверное, скучно для человека от медицины далекого, описывая труды своих коллег Кибальчича, Герцога, Бутковского, Завадского, применявших в терапии душевных болезней разумную диету, чередование отдыха и физического труда, молитву… К моему удивлению, Пушкин слушал меня очень внимательно, и в глазах его не было скуки.
– Но я удивлен, что вас эта тема заинтересовала… – оборвал я сам себя.
– А Наталья Николаевна вам не рассказывала никогда о своем отце? – спросил Александр Сергеевич. – Он болен давно. Безумен. А мать пьет… порой с лакеями, чтоб не в одиночку.
– Она вам родня не по крови.
– Среди моих предков тоже были безумцы. Я часто хвалюсь своим шестисотлетним дворянством… Ведем мы род свой от мужа честна Радши… или Рачи, нанявшегося на службу к Александру Невскому. От него пошло много дворянских родов. Имя предков моих повсеместно встречается на страницах отечественной истории. Они уцелели среди малого числа знатных родов от кровавых опал царя Ивана Васильевича Грозного, выжили в эпоху самозванцев. А вот после стольник Федор Матвевич уличен был в заговоре противу государя Петра и казнен вместе с Цыклером и Соковниным.
Дальше было хуже: прадед мой умер весьма молод, в припадке сумасшествия зарезав свою жену, находившуюся в родах.
– Но было ли это сумасшествием? – уточнил я. – Нравы тогда были жестокие, и убийство супруги не может быть названо обычным делом. Но у предка вашего мог быть настоящий к тому повод.
– Вряд ли, – усомнился Пушкин. – Обвинял он свою жену, как водится, в измене и в попытках его отравить. Но бедная женщина не думаю, что была виновна. В потомстве эта его черта сказалась: дед мой был человек такой же пылкий и жестокий. Первая жена его умерла на соломе, заключенная им в домашнюю тюрьму за мнимую или настоящую ее связь с бывшим учителем его сыновей, которого он весьма феодально повесил на черном дворе. Вторая жена его, урожденная Чичерина, довольно от него натерпелась. Однажды велел он ей одеться и ехать с ним куда-то в гости. Бабушка была на сносях и чувствовала себя нездоровой, но не смела отказаться. Дорогой она почувствовала муки. Дед мой велел кучеру остановиться, и она в карете разрешилась – чуть ли не моим отцом. Родильницу привезли домой полумертвую и положили на постелю всю разряженную и в бриллиантах. Все это знаю я довольно темно. Отец мой никогда не говорит о странностях деда, а старые слуги давно перемерли. Нескучный народ, не правда ли?
Я подтвердил.
– Но прямого безумия тут нет. Только что прадед… А расскажите мне про предков матери вашей. Ведь она приходилась внучкой знаменитому Ганнибалу…
– В семейственной жизни прадед мой Ганнибал так же был несчастлив, как и прадед мой Пушкин. Первая жена его, красавица, родом гречанка, родила ему белую дочь. Он с нею развелся и принудил ее постричься в Тихвинском монастыре, а дочь ее Поликсену оставил при себе, дал ей тщательное воспитание, богатое приданое, но никогда не пускал ее себе на глаза. Вторая жена его, немка, вышла за него в бытность его в Ревеле обер-комендантом и родила ему множество черных детей обоего пола. Под старость он написал было свои записки на французском языке, но в припадке панического страха, коему был подвержен, велел их при себе сжечь вместе с другими драгоценными бумагами.