Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Пушкинский дом

Битов Андрей Георгиевич

Шрифт:

«Репутация и поступок Левы Одоевцева».

«Жизнь и репутация Левы Одоевцева».

Наконец, пришло – ПУШКИНСКИЙ ДОМ.

ПУШКИНСКИЙ ДОМ вообще…

Названия со словом «дом» – все страшные:

ЗАКОЛОЧЕННЫЙ ДОМ

ХОЛОДНЫЙ ДОМ

ЛЕДЯНОЙ ДОМ

БЕЛЫЙ ДОМ

БОЛЬШОЙ ДОМ

ЖЕЛТЫЙ ДОМ

ПУШКИНСКИЙ ДОМ…

Название установилось, зато какое же раздолье открылось в изобретении подзаголовков, определяющих, так сказать, жанр! Жанр-то ведь у меня такой: как назову – такой и будет, жанр… или, как пишет моя пишущая машинка: жарн…

роман-протокол соотв.: протокол романа соотв.: конспект романа соотв.: набросок романа.

Все это уже облегчало задачу: мол, романа нет, а черты его налицо мы, мол, сразу так задачу и понимали, сразу чек ее себе и определили…

Потом: роман-показаниеоотв.: роман-наказание соотв.: роман-упрек соотв.: роман-упырь соотв.: роман-пузырь роман-с.

Далее: филологический роман роман-музей, роман-газета роман-кунсткамера-мой-друг роман-попурри (на классические темы) роман-признание в романе роман-модель, роман-остов.

Географич.: Ленинградский

роман

Петербургский роман.

Ориг.: Воспоминания о герое

Две версии

История с неверным ходом

Исследование одного характера

История с топтаниями и прорывами

История с возвратами и прозрениями

История с уходами и возвращениями.

Наконец: Роман о бесконечном унижении

Роман о мелком хулиганстве.

На выбор… И поскольку я вместил здесь такое разнообразие «жанров», то даже если все это окажется не роман – такое разнообразие внутренних тем, на которое как раз и намекается столькими подзаголовками, разве не достаточно для произведения такого объема?

Мы хотели сильно отступить и во всем признаться и объясниться. Нам хотелось сделать виртуозный вид: что мы так и собирались, так и хотели… Мы хотели оправдаться преднамеренностью и сознательностью произведенных нарушений, придумали достаточно образных терминов для пояснения формы этого произведения. Например, горящая и оплывающая свеча – объясняла бы «натёчную форму» романа. Или телескоп – телескопичность, выдвижение форм друг из друга, грубее говоря, «высовывание», – но мы не знали, каким концом в данном случае подносим мы сей телескоп к глазу и к чьему, авторскому или читательскому: образ не работал… Или мы хотели с апломбом пройтись по архитектуре, поговорить о современных фактурах, когда строитель сознательно не заделывает, например, куски какой-нибудь там опалубки, оставляет торчать арматуру – мол, материал говорит за себя…

Но не за меня! Это все чушь. Роман написан в единственной форме и единственным методом: как я мог, так и написал. Думаю, что иначе и не бывает. Вся проза – это необходимость вылезти из случайно написавшейся фразы; весь стиль – попытка выбраться из покосившегося и заваливающегося периода и не увязнуть в нем; весь роман – это попытка выйти из положения, в которое попал, принявшись за него. Было немало случаев, когда автор носился с гениальными идеями романов, которые помещались у него потом в одной случайно оброненной строчке. Но однажды случайно написанная первая строчка, о которой автор никогда и понятия не имел, так долго дописывалась и уточнялась, что оказалась романом.

Ну, что? В чем еще признаться?

Однажды, в очень плохую минуту, этот роман был записан стихами (к счастью, более коротко)…

«Двенадцать»

(Конспект романа «Пушкинский дом»)

Добро, строитель Петрограда!..

Ужо тебе!..

Пушкин

Утек, подлец! Ужо, постой,

Расправлюсь завтра я с тобой!

Блок
Конь – на скале, царь – на коне —на месте кажутся оне…(Стоит, назначив рандевус Европой, сторожит Невуи, дальновидно, пенку ждет —но молоко – у нас уйдет!)Под ними – змей! над ними – гений! —мычит ужаленный Евгений:бедняга напугал коня —конь топчет змея и – меня.Прошелся ветер в пиджачке,проехал дождь в броневичке —пока вскипало молоко,мы оказались далеко:«Подъявши лапу, как живые,Стоят два льва сторожевые»,на льве – герой мой (Лев на льве)рисует «си» и «дубль-ве».Итак, процессия Петра,которой в гроб давно пора.«Сии птенцы гнезда Петрова»порхают.Жизнь идет херово.За внучком – дед, за бабкой – репка, —и вождь вцепился в кепку крепко —«Двенадцать»! Ровно.(Блок считал —я пересчитывать не стал.)Им разрешается по блатуприкладом бить по циферблату.Часы отсчитывает – с л о в о!Что ново нам, то вам – не ново,читатель моего романа…Однако – рано, рано, рано! —бежит мой Лев в черновике,за ним – наряд в грузовике:«Для правды красного словцапоймаем зверя на ловца!» —но убежать герой мой должен! —и мы процессию продолжим…Идее предпочтя природу,сочтем существенной – породу(Петропольской погоды вреднам оправдает этот бред),и басню о Петре и змеемы перепишем подобрее:дождь, ветр и хлад,и Годовщина —достаточная суть
причина
концу романа.Эти метрыпройдем пешком, с дождем и ветром:он рвет полотнище кривое,фальшиво и простудно воет,и,погоняемые флагом,уйдем и мы нетрезвым шагом,вслед за собоюцель маня…Ктов прошломвцепитсяв меня?.Двенадцать – ровное число,и стрелкивременем снесло.
1971

Если бы мы, заканчивая роман, могли заглянуть в будущее, то обнаружили бы растущее влияние героя на его автора. К сожалению, это не только доказательство творческой силы, вызывающей бытие образа почти материальное, но и разной силы возмездие. Поскольку влияние автора на героя вполне кончилось, обратное влияние становится сколь угодно большим (деление любой величины на 0 дает бесконечность). Аспект этот, безусловно относящийся к проблеме «герой – автор», выходит, однако, за рамки опыта, приобретенного в процессе романа. Так, ровно через год после завершения романа автор оказался приговоренным к трем годам сидения в Левиной шкуре (будем надеяться, что одно и то же преступление не карается дважды…) ровно в таком учреждении, какое пытался воплотить одной лишь силой воображения.

Бывший горный инженер, а ныне автор романа «Пушкинский дом» (не опубликованного еще ни в одной своей букве), застигает себя весной 1973 года на ленинском субботнике в особняке Рябушинского в качестве аспиранта Института мировой литературы им. Горького, пылесосящим ковер, подаренный Лениным Горькому… «Нет сказок лучше тех, что придумала сама жизнь!» – восхищается автор.

И позднее автор застает себя время от времени за дописыванием статей, не дописанных Левой, как то: «Середина контраста» (см. «Предположение жить» в сб.: «Статьи из романа». М., 1986), или «Пушкин за границей» («Синтаксис». Париж, 1989), или мысль уносит его в далекое будущее (2099 год), где бедные потомки авторского воображения (правнук Левы) вынуждены выходить из созданного нами для них будущего (см.: «Вычитание зайца». М., 1992).

Комментарий к «Трем пророкам»

[29]

Может показаться странным, что при таком отношении к статье Л. Одоевцева «Дуэль Тютчева» автор счел возможным и необходимым познакомить квалифицированного читателя с этим юношеским опытом. Но подобный упрек автору означал бы принципиальное непонимание задачи этой работы в целом. Здесь исследовался не Тютчев, не Пушкин, а их молодой исследователь. Однако автор хотел (и старался) не лишить и исследование своего героя некоторого, более точного, чем авторская фантазия, интереса.

29

Примечания писаны в 1973 году и вызваны неожиданным аспирантским положением автора для фальсификации научного статуса в связи с публикации ей в «Вопросах литературы».

Формальным условием для автора было, чтобы Л. Одоевцев до всего додумался сам, чтобы в доморощенной душе его действительно трепетало «открытие», чтобы он испытывал подъем и вдохновение, раздвигающее и выявляющее эту душу, – автор имел и такую неявную цель, как отображение логики очередного открытия интегрального исчисления чукотским счетоводом. То есть автора интересовала и та тонкая разница между «первым» и «вторым», когда «второй», для себя, существует с бескорыстием, безоглядностью и страстью «первого». Именно поэтому автор не познакомил героя с главным его предшественником – Ю.Н. Тыняновым (см. примеч. на с. 264). Так что до всего, до чего додумался Л. Одоевцев, мог бы додуматься и другой внимательный читатель: его заключения построены на самом доступном материале. Он бы не мог додуматься до подстановки фамилии «Тютчев» в пушкинское «Собрание насекомых»… так он и не додумался.

Но из-за того, что Л. Одоевцев даже статью Ю.Н. Тынянова не знал, он воспользовался свободой первооткрывателя и, повторяясь во многих деталях, до некоторой степени перевернул вопрос: вместо тыняновского «Пушкин и Тютчев» возник «Тютчев и Пушкин».

Не то чтобы вопрос так никогда не ставился… Но приходится признать, что более освещался вопрос отношения Пушкина к Тютчеву после статьи Тынянова, по инерции обширных опровержений, все сконцентрировалось почти на одной лишь истории публикации в «Современнике». Отношение же Тютчева к Пушкину почти выпало как само собой подразумевающееся. Между тем личного отношения к Пушкину всегда было больше, чем пушкинского к кому-либо (ему хватало любви). Со смерти Пушкина это стало даже своего рода российской традицией – односторонние личные отношения с Пушкиным… От Гоголя к Достоевскому и далее, вплоть до М. Цветаевой, откровенно признавшейся – «Мой Пушкин», и А. Ахматовой, оспаривающей его донжуанский список… (У Пушкина род таких же отношений устанавливался разве что с Петром…) Корень этих отношений – прижизненный, современный Пушкину, скорее даже уценивающий его, но уже несколько ревностный, личностный: Пушкина не удавалось разглядеть, приблизившись вплотную, – современникам не хватало их хрусталика, требовалась дистанция смерти. Искажение прижизненного пушкинского образа носит как бы оптический характер (вплоть до классического удивления Баратынского). Был ли «задет» Тютчев Пушкиным, как на том настаивает Л. Одоевцев, неизвестно, но факт развитых, односторонних, в чем-то личностных (пусть только как к поэту) отношений его к Пушкину, по-видимому, неоспорим.

Поделиться с друзьями: