Пушкинский том (сборник)

Без Парижа, во всяком случае, он своего выезда не мыслил. Уже в Лицее (где по-французски знали все) мальчика Пушкина прозвали Французом: французский для него был как родной, и это именно ему было предназначено поднять родной язык до уровня литературного французского…

Французскую литературу, особенно поэзию, он меньше жаловал. Возможно, ревновал.

«В начале 1827 г…в Москве читал лекции о французской поэзии некто Декамп (обожатель В. Гюго и новейшей школы и отвергавший авторитеты Буало, Расина и пр.)… В самую первую лекцию… Пушкин смеялся над бедным французом и притом почти вслух. Это совсем уронило лекции. Декамп принужден был не докончить курса, и после долго упрекали в этом Пушкина».

Это своеобразный ритм: как только Пушкин окрыляется надеждой, что его выпустят, так пишет восторженные стихи про Европу, а как только снова убеждается, что его опять не выпускают, столь же антагонистические.

«При всей просвещенной независимости ума Пушкина, в нем иногда пробивалась патриотическая щекотливость и ревность в отношении суда его над чужестранными писателями» (Кн. П.А. Вяземский).

Не могу представить себе, что это делалось по расчету, ради показной верноподданности (это был бы наш советский опыт); скорее это анекдотическое, одесское «не очень-то и хотелось». Хотелось. И очень. Кроме легальных прошений (например, в Китай), столько же спонтанных планов побега (отвалов). Через Дерпт (якобы лечить «аневризму»). В Грецию, в Америку…

«Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног – но мне досадно, ежели иностранец разделяет со мною это чувство. Ты, который не на привязи, как можешь ты оставаться в России? Если царь даст мне слободу, то я месяца не останусь. <…> когда-нибудь прочтешь его („Онегина“ – А.Б.) и спросишь с милою улыбкой: где ж мой поэт? В нем дарование приметно – услышишь, милая, в ответ: он удрал в Париж и никогда в проклятую Русь не воротится – ай да умница» (1826).

Кто знает край, где небо блещет… (1828)

Поедем, я готов…

В кипящий ли Париж…

Повсюду я готов. Поедем… (1829)

Мы жадно слушали поэта. Он

Ушел на запад – и благословеньем

Его мы проводили. Но теперь

Наш мирный гость нам стал врагом… (1834)

«Действительно, нужно сознаться, что наша общественная жизнь – грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всему, что является долгом, справедливостью и истиной, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству – поистине могут привести в отчаяние».

Вы помните, как наш АгамемнонИз пленного Парижа к нам примчался.Какой восторг тогда пред ним раздался!Как был велик, как был прекрасен он,Народов друг, спаситель их свободы!Вы помните – как оживились вдругСии сады, сии живые воды…

(Писано подряд, в один и тот же день, 19 октября 1836).

«Но варварство англичан может еще быть извинено предрассудками века <…> Спрашивается, чем извинить малодушную неблагодарность французов?» (январь 1837).

29 января 1837 года, в день смерти Пушкина, состоялось торжественное открытие первой в России железной дороги С.-Петербург – Царское Село (где Лицей). Присутствовал император и весь двор. Невозможно представить себе этот поезд без Пушкина! Он бы радовался, как ребенок (или был бы столь же разочарован).

Также невозможно представить себе Пушкина, так и не побывавшим в Париже!

В 1844 году он бы, сменив перекладных на однодневный поезд, катил бы по маршруту Петербург – Москва, поглядывая в окно и заговаривая с пассажирами, пока не зачитался бы прихваченной в дорогу книжкой: только что вышедшими в Париже «Тремя мушкетерами». А прибыв наконец в сам Париж, как бы он сдружился с их автором! Это легко себе представить: их породнили бы африканские дедушки, жизнелюбие, темперамент и курчавые волосы. Пушкин и раньше предпочитал драмы Дюма драмам Гюго. Дюма переделал бы «Бориса Годунова» для Комеди Франсез и перевел «Капитанскую дочку» в «Дочь капитана»; Пушкин потребовал бы поменять имя героя в «Графе Монте-Кристо». И это Пушкин сопровождал бы Дюма по России и Грузии, и они вдвоем впервые бы достигли Астрахани и впали вместе с Волгой в Каспийское море.

А там и до Персии рукой подать…

Но нет! Обратно в Марсель!

Ницца!!

10 февраля 1999. Виперсдорф

Грузия как заграница

Я не помню дня, в который бы я был веселее нынешнего.

Слова Пушкина о Тифлисе [89]

1

Пушкин не был в Испании, однако написал о ней так, что каждый русский, попав после него и вместо него в эту страну, прибудет именно с пушкинским багажом и будет бормотать: «Я здесь, Инезилья, <…> с гитарой и шпагой…» или «Шумит, бежит Гвадалквивир…»; в который раз поразится он точности поэта, не смущенный тем, что и шпаги-то нет и что Гвадалквивир – речка, имя которой вдвое шире ее самой.

89

Савостьянов К.И. Письмо В.П. Горчакову // Пушкин и его современники. Л., 1928. Вып. 37. С. 148.

Такова сила воображения!

Зато певцом Кавказа Пушкин нам кажется бесспорным: сам первый увидел, сам первый написал. Слава автора «Кавказского пленника» преследовала его всю жизнь, долго заслоняя другие сочинения. Между тем и тут мы недооцениваем меру его воображения. И «Кавказский пленник» (1821), и «Не пой, красавица, при мне…» (1828) написаны человеком, все еще на Кавказе не побывавшим.

«Сцена моей поэмы должна бы находиться на берегах шумного Терека, на границах Грузии, в глухих ущелиях Кавказа, – я поставил моего героя в однообразных равнинах, где сам прожил два месяца».

И в Грузию-то попасть не так просто. Он хотел туда в 1819-м, просидел два месяца в ее ожидании (как его герой) в Минеральных Водах в 1820-м – так и не разрешили; после ссылки ему опять захотелось…

«Из Петербурга поеду или в чужие края, т. е. в Европу, или восвояси, т. е. во Псков, но вероятнее в Грузию…» – пишет он брату 18 мая 1827 года.

В апреле 1828-го они с князем Вяземским подают прошение на имя Государя об определении в действующую армию на Кавказ… И вот результат:

«Искренне сожалея, что желания мои не могли быть исполнены, с благоговением приемлю решение Государя Императора и приношу сердечную благодарность Вашему превосходительству за снисходительное Ваше обо мне ходатайство.

Так как следующие 6 или 7 месяцев остаюсь я, вероятно, в бездействии, то желал бы я провести сие время в Париже, что, может быть, впоследствии мне уже не удастся» (Пушкин – Бенкендорфу, 21 апреля 1828 года).

Россия! В проблему поездки поэта в пределах империи включены: сам Государь, его брат великий князь Константин (категорически против!), начальник Третьего отделения генерал Бенкендорф… Вот из воспоминаний чиновника этого Отделения:

«Когда ген<ерал> Бенкендорф объявил Пушкину, что Его Величество не изъявил на это соизволения, Пушкин впал в болезненное отчаяние, сон и аппетит оставили его, желчь сильно разлилась в нем, и он опасно занемог. Тронутый вестью о болезни поэта, я поспешил к нему. <…>

Человек поэта встретил нас в передней словами, что Александр Сергеевич болен и никого не принимает.

– Кроме сожаления о его положении, мне необходимо сказать ему несколько слов. Доложи Александру Сергеевичу, что Ивановский хочет видеть его.

Лишь только я выговорил эти слова, Пушкин произнес из своей комнаты:

– Андрей Андреевич, милости прошу! <…>

– Правда ли, что вы заболели от отказа в определении вас в турецкую армию?