Пусть умрет

Человек с баклажанным носом проследил за направлением взглядов гостей и извинился:

— Прошу простить за скромное угощение, но можете не сомневаться – все свежее. – Помолчав, он добавил: – Увы, сигар после трапезы не имею сегодня возможности предложить.

Максимов вздрогнул при слове «сигара» – уже второй раз за последние дни этот предмет становился темой разговора, но меньше всего он ожидал услышать про него в грязном подвале из уст старика с фиолетовым носом, одетого в подобие одежды, которую уважающая себя хозяйка побрезгует использовать даже в качестве половой тряпки.

А «Нос» (так, про себя, не сговариваясь, уже окрестили старика Максимов с Игнаточкиным) хитро улыбнулся в их сторону и даже, вроде бы, подмигнул.

— Присаживайтесь, присаживайтесь… вот стулья, – повторил он приглашение.

По странному совпадению за столом оказалось как раз два свободных места – можно было подумать, их действительно ждали. Гости заняли заботливо придвинутые «стулья», подозрительно напоминающие перевернутые пластиковые ведра из-под краски.

Максимов намеревался было сообщить о цели визита, но Нос остановил его:

— Нет нужды объяснять, по какому делу вы пожаловали, молодые люди. Присутствие, если не ошибаюсь, Павла... – он пощелкал пальцами в воздухе, морщась и глянув в сторону старшего лейтенанта.

— Валерьевича, – подсказал тот.

— Валерьевича... Присутствие Павла Валерьевича не требует комментариев. Мы ведь уже встречались, так ведь?

— Было дело, Роман Теодорович, – подтвердил следователь.

— Называйте меня Федорыч, просто Федорыч, – он обвел широким жестом сидящих за столом товарищей, приглашая поддержать его.

— Федорыч, – подтвердили они с безразличным, впрочем, видом.

— Вот видите, – обрадовался Федорыч, – это «де-юре» я Роман Теодорович, а «де-факто» я Федорыч! Я уже лет сто назад потерял имя, данное мне при рождении.

Он посмотрел на гостей, наслаждаясь произведенным на них впечатлением, и, с удовлетворением отметив выражение удивления на их лицах, продолжил:

— Моим друзьям нравится называть меня просто – Федорыч. Нам вообще сподручнее называть друг друга из соображений удобства и функции. Взгляните, к примеру, на этого человека – его зовут Вольтметр… А иногда мы называем его просто – Монтер.

Все, включая самих обитателей необычного приюта, как по команде повернули головы в сторону Вольтметра. Вольтметр отреагировал на повышенное внимание к своей особе ровно, то есть – никак. Не обращая ни на кого внимания, он продолжал сосредоточенно ковыряться в консервной банке.

— Дело в том, что когда-то он был электриком и умеет чинить проводку. Именно поэтому логичнее называть его так. Видите, какое прекрасное освещение он нам соорудил, – указал Федорыч в сторону лампочки. Потом ткнул пальцем в парня, сидящего по соседству с Вольтметром: – А вот этот... – его зовут Синяк. У него под глазом вечный синяк. Ну, в смысле – он никогда не проходит. Синяк даже не помнит своего прошлого имени. Правда, Синяк?

— Не помню, – подтвердил парень с заплывшим огромным фингалом правым глазом, исподлобья глядя на них вторым, относительно исправным.

— Видите! Что я вам говорил? Он не помнит! – в голосе Федорыча послышались нотки торжества. – А это – Рафаэль. Он был художником. Его картины вы видите здесь, вокруг. – Он обвел широким жестом стены с «наскальной» живописью. – Но Рафаэль больше не работает. Дело в том, что он написал всё, что хотел написать, и не видит смысла в дальнейшей работе. Не все имеют мужество остановиться, как это сделал он. А это так важно! К чему растрачивать силы впустую? Так ведь, Рафаэль?

Но Рафаэль был не в настроении и ничего не ответил. Он продолжал сидеть, хмуро уставившись в какой-то одному ему видимый предмет.

— А рядом с ним Десад, – продолжал тем временем представлять своих товарищей этот странный Федорыч. – С ним лучше не связываться. Он очень неприятный, когда рассердится... Просто злой! А вот тот, что спит, – он указал своим неожиданно оказавшимся изящным пальцем на человека в тюбетейке, который сидел на перевернутом ведре с закрытыми глазами, – он не спит. Это наш Таджик-ака. Он-то вам и нужен.

— Откуда вы знаете... – начал было Максимов, но Федорыч не дал договорить.

— Я ведь уже говорил – не стоит тратить время впустую и объяснять нам цель своего визита. Никаким чудом ясновидения тут и не пахнет. Все предельно просто. Не буду наводить тень на плетень – я ожидал прихода Павла Валерьевича... Так вот, причина, по которой мы не так давно встречались, неопровержимо объясняет логически мыслящему человеку, что именно привело к нам двух столь занятых молодых людей в такой поздний час.

Гости одновременно посмотрели на наручные часы и пере-глянулись в изумлении: истекал уже десятый час вечера.

— Не стоит удивляться, – услышали они голос Федорыча, поражавшего их все сильнее. – Время – удивительная категория… вспомните Эйнштейна: оно течет в разных системах отсчета по-разному. В сущности, время существует только для разумных существ. Мозг отображает события и присваивает им эту физическую характеристику, эту четвертую координату в дополнение к трем другим, которые можно пощупать, применить, так сказать, чувственный метод познания. Не будь человека – не было бы и времени. В частности, животным чуждо чувство времени, не говоря уж о неживой материи. Для кого-то и два часа бесконечно долго, а для иных и тысячелетия пролетят, а ничего особенно не произошло – как ели-пили-веселились, так и продолжаем. Надеюсь, вы со мной согласны? – поинтересовался он. – Уж вам-то, Александр Филиппович, это должно быть известно лучше всех? – он бросил в сторону Максимова понимающий взгляд сообщника.

Максимов вздрогнул. А Федорыч, не дожидаясь ответа, продолжил:

— Я бы мог дополнить старину Канта – к его «вещи в себе», я бы добавил «время в себе»...

— Но позвольте, – вмешался в ход его рассуждений Максимов, – а как же все остальные шесть миллиардов людей? Насколько мне известно, у всех людей более-менее сходные представления о течении времени. И о его длительности...

— Да, это так. Но, уважаемый Александр Филиппович... можно я вас по имени?

— Валяйте...

— Спасибо… Уважаемый Александр, дело в том, что понимать время одинаковым образом люди учат своих детей с рождения. И так повторяется на протяжении тысяч лет. А не учили бы, ощущение времени исчезло бы, я вас уверяю. Как, повторяю, у животных. Вспомните эффект «Маугли» – для детей, воспитанных животными, время, просто-напросто, не существует. Так что время, друзья, еще более трансцендентно, чем идеальный мир...

Федорыч подождал, с нескрываемым чувством жалости глядя на людей, не способных понять такой простой вещи, как отличие умопостигаемого от чувственного. Потом, все же решив, что аудитория перед ним не совсем безнадежная, вкратце изложил уже известную концепцию параллельного сосуществования непересекающихся миров. Когда он дошел до деталей излюбленного им культа добровольного самоотречения, Максимов осторожно возразил: