Пустой мир. Кровь и честь

– Граф, – Эдвард кивнул головой, будучи не в состоянии встать и приветствовать его как должно, – я рад, что вы все-таки прибыли. У меня к вам очень важный разговор, который, к сожалению, может повлиять на наши дальнейшие отношения.

– Друг мой, я уже просил вас называть меня просто Дэлай, когда мы одни, – граф улыбнулся, хотя только что услышанное заявление Эдварда ему вряд ли понравилось. – Так говорите же скорее, что случилось или должно случиться, если вы столь этим так сильно обеспокоены.

– Граф… Дэлай, – поправился тристанский барон, – мне нужна голова Респира, я думаю, вы уже это понимаете, но та политика, что сейчас складывается здесь, требует моего постоянного присутствия. Я не могу покинуть мой родной феод в поисках этого человека, не будучи уверен, что все это время он будет в безопасности…

– Эдвард, я понимаю вас, – кивнул граф Фларский, – вы такой же, как и ваш отец, спокойный и логичный, но при этом же способный сорваться на любое безумство, если вас действительно зацепить. И мне жалко Райсора в том плане, что своими выходками он нажил себе смертельного врага в вашем лице. Уверен, вы его найдете и призовете к ответу, но мне сейчас так же необходима ваша помощь…

– Вот именно об этом и хочу с вами поговорить, – сказал Эдвард, – когда начнется борьба за престол, я буду рядом с вами, но до этого мне необходима ваша поддержка. Тристан не будет участвовать во внутренней политике Рейснвальда когда я отправлюсь обратно на Аверию, на поиски Респира. И прошу вас не втягивать баронат в противостояние с кем-либо до смерти самого короля, когда моя помощь действительно станет необходимой.

– Эдвард, это вполне разумное требование, – кивнул граф Фларский, – но вы сейчас должны мне так же, положив руку на сердце, честно ответить. Вы поддержите меня, если кто-то попытается оспорить мое право на престол Рейнсвальда?

Барон Тристанский внимательно посмотрел на Дэлая, стоявшего прямо перед ним, собираясь с мыслями и думая, что стоит ответить. Ведь чтобы он не сказал, это уже будет бесповоротным решением. И это будет выбором, от которого отказать потом так просто не получится, если только хочет хоть что-то сохранить от собственной чести. Мысль бежала вперед с бешеной скоростью, за те несколько секунд, что позволил взять себе на осмысление всего сказанного, в голове появился первый, еще только очень примерный и с податливыми рамками, план. Как говорил его отец, что там, где каждый плетет свою паутину интриг, правда и ложь становятся лишь инструментом, который можно менять так, как необходима. И истина лишь в том, что говоришь и делаешь ты сам. Бесчестный подход, но Эдвард неожиданно даже сам для себя почувствовал, что ему все равно. Нет уже такого глубоко чувства убежденности, что было раньше, вселяющее в него уверенность и желание двигаться дальше, лишь спокойный и холодный расчет, не ограниченный теми принципами чести, что были у него раньше. Действительно, зачем они вообще нужны, если мир все равно не такой, каким должен быть? Мир, где каждый говорит о чести и справедливости, но поступает лишь так, как выгодно ему, не стесняясь любых средств и путей. Мир, в котором твою любимую расстреливают прямо у тебя на глазах, но ты не можешь отомстить убийце лишь потому, что ты нужен остальным для их собственных дел. Мир, где к твоей чести призывают лишь для того, чтобы заставить тебя сделать то, что выгодно другим людям, где выгода и жажда власти перевешивает на чашах весов понятие истины и справедливости. Один раз он пошел этим путем, и чем все это закончилось…

Перед внутренним взором Эдварда снова всплыло перекошенное злобой лицо Респира, смотрящего на него через прицел штурмовой винтовки. Если бы он только раньше поступился бы со своими столь важными, как ему тогда казалось, принципами и идеалами, то сейчас Изабелла была бы жива, а сам он вместо планов мести наслаждался бы еще одним прекрасным днем в своей жизни, без этой кровавой пелены перед глазами. Кажется, это промелькнуло и в его взгляде, поскольку граф Фларский даже отступил на шаг, когда Эдвард снова поднял на него глаза.

– Конечно, господин, – согласился барон Тристанский и герцог Аверийский, – я признаю вас королем и помогу вам взойти на престол, но после этого я отправлюсь за головой Респира, – он судорожно вздохнул и кивнул, что Дэлай принял как знак волнения.

– Я очень рад, друг мой, – кивнул он в ответ и еще раз пожал ему руку, – вместе мы спасем Рейнсвальд и изменим его историю. Наш путь будет славен и благороден.

– Золотые слова, граф, – кивнул Эдвард, – ждать только больше нельзя…

Наверное, именно в этот момент в нем и произошел перелом. Тот старый барон Тристанский, наивный и благородный, окончательно умер. Он никогда не смог бы выжить в этом мире, один, без своего отца, который все же, как щитом, закрывал его от истинной изнанки этого мира, но пропал бесследно, оставив сына одного принимать все новые удары. И его наследник не мог бороться с этим бесконечно, и теперь отошел в мир теней, куда-то в самые глубины души, где голос его уже не был слышен. Сейчас должен был встать с колен, на которые его поставили, уже совсем другой человек, способный изменить этот мир и выдержать все то, что ему приготовили. Честь, долг и слова верности уже не имели такого значения для нового барона, как прежде, ведь они всего лишь обман, тонкая пленка лжи, прикрывающая то змеиное гнездо, что на самом деле извивалось под внешне ярким и богатым фасадом Рейнсвальда. Они вырастили Респира, дали ему в руки оружие и указали на цель, а он не смог сделать ничего, чтобы остановить его. Теперь же он вгонит меч в самое сердце этого гнезда, отомстив и за себя, и за нее. Иначе не сможет даже спокойно дышать.

* * *

Этой ночью она впервые пришла к нему, такая чистая и добрая. Изабелла улыбалась, радуясь новой встречи, и он сам не мог сдержать слез, глядя на нее. Повинуясь внезапно нахлынувшему порыву, прижал к себе и обнял, как в последний раз, чувствуя тепло ее тела и стук ее волнующегося сердца. Боль не проходила, она стала только еще сильнее, но не мог заставить себя отпустить ее, ту девушку, ради спасения которой был готов пожертвовать всем, в том числе собственной душой.

Он чувствовал ее губы, как она целует его, словно снова переживал их подвенечный поцелуй. И его губы сами шептали слова, вырывая из глубин души самые потаенные мысли, выбрасывая их наружу сплошным потоком, поскольку скрывать от нее он ничего не мог, да и не хотел. «Я отомщу за тебя… отомщу… клянусь всем, что у меня еще осталось…», говорить было тяжело, голос срывался на плач, но она смотрела на него своими большими и нежными голубыми глазами, и от этого взора нельзя было оторваться.

Она молчала, но он все равно понимал каждое ее слово, что хочет ему сказать. Ей не нужна была месть, как не нужны и те потоки крови, что готов пролить лишь в память о ней. Ей нужен был покой, но она не могла отступить, не могла окончательно исчезнуть, пока и в его душе не наступит покой. Даже теперь все еще любила его, не смотря на ту невидимую, но непреодолимую черту, пролегающую сейчас между ними…

Эдвард проснулся, не понимая, был ли это сон или же уже настолько сошел с ума, что у него уже начинаются столь явственные галлюцинации. Реальным было лишь чувство невосполнимой потери, что снова охватывало его, разрушая душу и не давая спокойно мыслить. Оглянувшись по сторонам и убедившись, что еще ночное время, часы едва ли перешли на вторую половину темного времени суток, Эдвард снова закрыл глаза, возвращаясь ко сну, но теперь была лишь пустота, изредка тревожимая странными и непонятными видениями, рождаемыми его подсознанием.

* * *

Прошла целая неделя с того момента, как он принял предложение графа Фларского, и теперь впервые смог подняться из медицинского бокса, пусть и с посторонней помощью, но все же встав на собственные ноги. Столь простой момент стал для него целым свершением, придав новых сил и надежд, и с этого дня Эдвард постоянно мучил своих сиделок, заставляя их помогать ему ходить, подниматься и садиться. Как и для всего остального, здесь необходима была постоянная тренировка, пусть и с болью ее до конца окрепших и восстановленных мышц, пусть еще и на костылях, но он уже самостоятельно двигался, возвращаясь к своему прежнему состоянию. И это вселяло в него уверенность, что сможет вернуться, стать снова рейнсвальдским дворянином, а не прикованным к инвалидной коляске человеческим обрубком.

Даже корсар удивлялся его железной воле и стремлению к жизни, радуясь, что барон нашел в себе достаточно сил, чтобы переломить собственное отчаяние. Может он еще и не знал, что барон собирается делать в будущем, но сейчас лишь искренне радовался за своего молодого господина, не без улыбки на лице ковыляющего по тропинке больничного парка с костылем в одной руке и уже начинающей седеть нянечкой, придерживающей его за другую.

Во время одной из таких прогулок Эдвард столкнулся с Райсором, уже почти выздоровевшим, но врачи его еще не выписывали, решив окончательно убедиться в том, что вся восстановленная ткань нормально прижилась. Друзья крепко обнялись, сразу вспомнив те события, из-за каких здесь и оказались. Эдвард не мог не признать того, что Райсор рискнул своей жизнью, пытаясь ему помочь, и жертва эта была тем больше, что принесена лишь из-за тесных дружеских чувств между ними, а не из-за выгоды или расчета. А герцог Камский искренне болел за своего друга, за несколько секунд потерявшего так много в своей жизни, а сам он, хоть и был ранен, так и не смог ему ничем серьезно помочь. Наверное, первый человек, про которого барон мог сказать без всякого опасения, что является его другом, и какому мог доверять безоговорочно.