Пустыня внемлет Богу. Роман о пророке Моисее

И призванный Им, восходит Моисей ввысь, на самую вершину, в середину облака — на сорок дней и ночей.

Сорок дней и сорок ночей жизнь плоти будет слабо теплиться, подобно едва мерцающей, но не гаснущей свече, достаточной для восприятия себя самого по эту сторону жизни, но дух, свободный от оков страха, мелочности, тесноты земного удела, вырвется в собственное абсолютное пространство с атмосферой, предназначенной для Ангелов и потому обжигающей легкие и щеки пришедшего из земных теснин.

Сорок дней и сорок ночей в этом пространстве, как бы лишенном почвы, подвижном, как пламя, рука не устанет писать.

Сорок дней и сорок ночей ноздри не смогут насытиться запахами мирры, масла оливы, ладана, незабвенным ароматом тростника, вошедшим в еще младенческое восприятие жизни, — всей этой смесью, которой умащают избранника высот и земных Его служителей.

Сорок дней и сорок ночей душа не подернется скукой, постигая внезапно открывающуюся святость таких обыденных вещей, как чашки, кружки, кадильницы, стол, ковчег-сундук, хлебы, погружаясь в пестроту тканей, голубых, червленых, пурпурных, соединяемых и вознесенных в замкнутости легко колышимых ветром пологов обыкновенного кочевого шатра, являющегося, оказывается, местом Святая святых Его присутствия.

И при всем при этом человеческое стадо, лежащее прахом у подножья горы, ради которого все это пишется, с каждым словом будет все более отдаляться, отчуждаться, как будто нее это, блаженно записываемое, касается иного, воистину избранного народа, у которого нет ничего общего с этим буйным, неустойчивым, нетерпеливым, легко впадающим то в эйфорию, то в депрессию людским скопищем.

Разве оно достойно того, что думал он, Моисей, принести людям Исходом, после того как смирился со своим избранничеством и размышлял об этом долгими бессонными ночами: вывести их физически из влажных низин, болотистых испарений земли Гошен в сухой обжигающий Синай — всего-то пересечь Тростниковое морс; психологически — очистить дух и тело от скверны влажного, болотистого — для приятия незнакомого, иссушающего, высокого; исторически — поднять из мелкой суеты болот, обвала изматывающих деталей быта, подспудно ощущаемых как суета небытия, — в укрупненное пространство жизни, опаляющее чистотой вечно далекого круга неба, где каждый переход — событие, каждый привал — зарубка в истории, каждый куст — неопалимая купина, каждая скала — источник чистейшей воды, каждая гора — предтеча Божьей — шаг к Синаю; религиозно — возвысить до ощущения высшего присутствия, касающегося души безмолвными пространствами, в которых эта огромная масса чувствует себя затерявшейся, мимолетным эпизодом в вечном бытии пустыни, где душа каждого открыта в любой миг существования всему сразу — небу, горе, далям, безмолвию, страху исчезновения и невыносимому трепету смертного перед духом, дыханием, присутствием Вечности.

И, блаженно погружаясь в чистую глубь ангельского песнопения, покачиваясь на сладостных волнах дремоты, столь напоминающей нирвану у коралловых рифов Тростникового моря, касающегося этой горы, внезапно, как и тогда, вздрагивает Моисей, разбуженный громом Голоса:

«Ты прав. Недостоин этот народ всего, тобой ему предназначенного. Не успел ты его покинуть, как развратился он, сделал себе из золота идола, бычка, подобного Апису, пляшет вокруг него, оскверняет Мой слух воплями: „Вот бог твой, Израиль, он вывел тебя из страны Кемет“. Оставь Меня. Гнев Мой истребит их с лица земли. От тебя пойдет народ, о котором ты грезишь».

Ощущение подобно гибельному падению в бездну.

Кровь приливает к лицу от стыда, горло сжимает удушьем от омерзения к самому себе: так опуститься до последнего предела самонадеянности и гордыни.

И, теряя голос, как теряют дыхание и саму жизнь, падает Моисей лицом к земле, сотрясаясь мольбой:

— Отврати гнев Свой от этого люда. Каюсь, и я грешен — погряз в гордыне. Не оберни правдой слова жителей Кемет: «На истребление Он вывел их в пустыню и горы». Прояви милосердие: ни у Тебя, ни у меня нет иного народа.

И спешит покинуть высоты Моисей, оскальзывается на камнях, теряя дыхание, падая духом, боясь подвернуть ногу, вывихнуть руку, которой хватается за выступы, ибо другой прижаты к телу каменные пластины с начертанными Им письменами, боясь радоваться мысли, что сами эти скрижали — залог того, что Всевышний унял гнев.

Он почти валится на ожидавшего его терпеливо все эти сорок дней между скал Йошуа, который давно не находит себе места: с одной стороны, пропал на столько дней на высотах Моисей, с другой стороны, шум снизу чудится ему звуками битвы, а он, их водитель и главный воитель, торчит без дела здесь в полной растерянности.

— Какой битвы? — задыхается Моисей, внезапно ощутив всю слабость своей плоти — обычного земного существа, всю тяжесть долгих лет жизни. — Ты слышишь клики побеждающих? Вопли поражаемых?

Еще полные безмолвием синайских высот, замирают они на скале, нависающей над обезумевшим от буйного веселья, кажущимся отсюда бескрайним людским табором. В экстазе вседозволенности поют и пляшут вокруг золотого бычка Аписа.

Гнев застилает Моисею глаза.

От свирепого удара о скалу вдребезги разлетаются пластины с Его письменами.

3. Аарон

Он, чей удел в жизни поддерживать больных и немощных, облегчать страдания умирающих, отпевать мертвых, благословлять любящих, не раз видеть, как сгусток плоти, еще покрытый кровью, заходится первым воплем жизни, разбирать склоки, тем более опасные, что лишены всяких оснований, между семьями, братьями, отцами и сыновьями, — к великой своей скорби и смирению, знает буйный нрав своего племени, скрываемый в долгие годы тяжкого рабства из страха перед неумолимой жестокостью власти от ничтожного надсмотрщика до всесильного фараона.

Здесь же, в пустыне, потеряв конкретность хлыста, копья, волчьей пасти надсмотрщика или солдата, беспредметный страх объемлет днем и ночью эти ставшие за годы рабства заячьими души, швыряет их то в панический плач, то в необузданное буйство, которые порой даже ледяная испепеляющая властность Моисея не в силах пресечь.

Только вмешательство Его, столь близкого к Моисею и столь далекого от него, Аарона, несмотря на то что сокровенной своей пуповиной да и всей сутью своей жизни он привязан к Нему, может пресечь эти внезапно вспыхивающие приступы буйства, но чует сердце Аарона, что есть предел и Его терпению.

Аарон не боится смерти, легко переносит тяготы кочевья, хотя родился в оседлости и не столь уж сильно испытал на себе жестокости рабства, но страх и боль у него за жену и детей, которые даже в минуты покоя и умиротворения не отводят от него глаз, изнывающих тревогой и надеждой. Моисей, в последнее время все чаще поднимающийся ввысь, даже вернувшись, продолжает витать поверху, и все его повеления, подкрепляемые громами и молниями, долгими и короткими звуками, извлекаемыми из бараньих рогов, столь же извитыми, как эти рога, изводящими душу, быть может, на миг устрашают эту массу, и она в безотчетном порыве — лишь бы отделаться — кричит: сделаем и послушаемся, хотя ведь происходит наоборот.

В последний раз Моисей как-то мельком сказал, что оставляет его вместо себя, взял еще с собой Йошуа бин-Нуна, который тоже умеет обуздать эту массу, и растаял в облаках, обложивших гору Синай. Как в воду канул.

Ощущая глухое брожение вокруг шатра, каждый раз после нескольких минут кошмарного сна, вскакивает Аарон, ощупывает себя, жив ли, бросается к детям, прислушиваясь к их ровному юношескому дыханию, чтобы однажды утром, забывшись более глубоким сном, ощутить в его глуби чье-то чуждое дыхание, словно отбирающее у него воздух, открыть глаза, да так и застыть на своем ложе парализованным явно звериным любопытством уставившегося в него множества глаз, словно бы никогда раньше не видевших беспомощного в своем сне существа, бесстыдно проникших в его такое беззащитное логово.