Пустыня

Серебристая круглая коробка пудры «Пупа». С латыни — «кукла». Мелкий порошок, фарфоровый прах делает лицо чуть более мёртвым — и, значит, гораздо более защищённым. Ложится тончайшей невидимой вуалью на лоб, щёки, нос, подбородок, и вот уже я закрыла лицо, занавесила чадрой, наглухо надвинула забрало. Я готова сражаться, но нападу не вдруг, а исподволь. Я подкрадусь медленно, подползу тихо, и, свивая кольца змеиного тела, прыгну!

И, конечно, на туалетном столике полагается быть шкатулке с украшеньями. Здесь нет по-настоящему ценных вещей, все — безделки, дорогие только той, кто их носит и, возможно, ещё тем, кто их дарил когда-то. Единственное кольцо, подаренное тем, кто почти стал присутствующим, сорвался без двух минут вечность… Кольцо умерло. Распаялось. Распалось.

В хрустальном гробе с разомкнутым кольцом на пальце лежит моя точная копия. Такая, какой я была. Я ведь совершила превращение, а она осталась, как прежде — было бы несправедливо, чтобы она переживала то же самое.

Плоский чёрный янтарь со сколами внутри, которые обрисовывают очертания шахматной лошади, пророс новой стрелкой — во лбу коня прорезался рог. И теперь ношу профиль единорога, оправленный в неблагородный металл неизвестного происхождения.

Здесь много что ещё, в деревянной шкатулке — коралловые рябинины в уши, привезенные из Помпеи через какие-нибудь три тысячелетния после её бесславной гибели. Подвески сродни древнерусским, купленные в ГУМе. Крохотный золотой колокольчик, подаренный братом Иванушкой сестрице Алёнушке, чтобы не стала козочкой — с неё станется, отважной и недалёкой, испить отравленной водицы из заросшего болотца. Медальон, переданный бабушкой. Длинная булавка в волосы, хорошее оружие — маленька шпага, смазать острие ядом, и можно легко причинять смерть…

Ну вот, собственно, всё, что украшает мой метафизический туалетный столик. В реальности не встретишь, сколько ни ходи. И всё-таки он более реален, чем вся остальная обстановка комнаты. Слева мерцает сотовый телефон, справа чудесная карманная машинка — персональный компьютер размером с ладонь. Но это уже приборы совсем других состояний…

«МакКои»

Иду хорошо, широко, размашисто, как на пружинах. И хвост, завязанный высоко прямо посерёдке затылка, длинный мой конский светлый хвост маятником поддерживает движение: шых-шых, нежно шаркая о высокий поднятый воротник пальто.

В одной руке свернутый в трубку белый лист, на пальце — перстень с почти плоским чёрным камнем. Другая в кармане. Хорошо идти, серое сукно обвивает ноги, каблуки низкие, но острые — я агрессивна, одинока и очень опасна. Сознание, как опасно на меня смотреть, наполняет сердце злобной радостью. Да я почти Горгона! Только не так страшна.

Огни белыми точками висят в густом небосводе — конечно, я знаю, что каждый растёт на бетонном стебле столба, но впечатление, будто парят в вечной московской мороси, помаргивая, помигивая, слезясь. Словно многочисленные глаза какой-нибудь страхолюдной аватары могущественного индийского бога наблюдают за тобой, маленькой и тонкой, как иголка, прозрачной, как тень или дрожащее отражение. Но я привыкла к вражде, мне весело в битвах, и кажется, когда-то сражалась с грузным и грозным недругом.

Одно из имен Будды, кажется, означает: «цели своей достигший вполне». А я? Что, если и я уже достигла цели?

Ведь судя по тому, что иду здесь сейчас, я победила. Впрямь: разве не смелость, не дерзость с моей стороны шагать вот так, в щёгольском сером пальто, после того, что я видела, после того, как предали, унизили, оскорбили? Разве я не птица Феникс после такого, раз восстаю из собственного пепла снова и снова, и, пожалуй, не менее красива, чем прежде, и, напротив, ещё лучше, словно пепел очищает, и в глубине глаз появился ртутный сумеречный блеск, и губы заранее ироничны, словно я и впрямь познала мир!

Меня уже посещали такие мысли. На мостах они всегда обостряются. Вот стою, остановившись на минутку, и являю всему миру пример злостного неподчинения порядку вещей. Пережила столько печальныx событий… И всё же я здесь, где — не важно, главное, как. Выяснилось, я настолько гибка, что не сломалась, и настолько крепка, что не покорёжена.

Да, развод. И внезапно стало понятно, что я примерно одинаково люблю всех мужчин, или — одинаково не люблю. Неожиданно проснулась, подняла голову кобры нежность — и к кому? Нет, я не какая-нибудь тварь, которая пользуется мужчинами как исправными швейными машинками, то во мне нежность мамы к сыночку. И если бы нежность можно было увидеть со стороны, скажем, как окутывающее фигуру жёлтое и розовое облако, вы немало были бы удивлены: я нервического сложения с тонкими запястьями и лодыжками, острыми коленками и локтями, а он, кто будит чуть тёплое чувство сродни снисходительности — высок, очень обширен, плотен, в три раза больше меня: широкий, могучий мужик. И всё-таки вижу ребёнка, слабенького, славного паренька, в рубашке с дырочкой подмышкой, в каких-нибудь смешных закатанных штанах. Застав себя на этом, с пристрастием допрашиваю компьютерный экран, перебирая пальцами буквы-клавиши, как монах — бусины чёток: как так? Кто позволил? И почему?

В каморе бабушкиного дома на верёвке, протянутой от стены к другой, висел огромный мольник. Рассадник для моли. Перекинутые через верёвку груды малахаев, тройных тулупов, горы платья, пальто и спидниц. Если порыться хорошенько, там можно было, наверно, обнаружить ещё какие-нибудь совсем древние образцы одеяний, что-то вроде древнегреческой тоги или даже шкуры мамонта. Во всяком случае, мамины платьица, из которых её дочь, то есть я, выросла лет десять назад, здесь висели.

Из такого уютного и большого мольника белая прожорливая бабочка разлеталась по всему дому, забивалась в шкафы и сосредоточенно поедала, что ей совсем не предназначалась. Не раз я призывала домочадцев вынести мольник за пределы нашего обиталища и спалить его посреди грунтовой улицы с гиканьем, плясками и залихватским присвистом — все воззвания пропадали втуне.

А сейчас я подумала, мои мысли весьма похожи на мольник: висят одна на другой, ничуть не меняясь, ветшая, пылясь, и моль точит их изнутри, выводя свои голые белые полупрозрачные личинки.

Зима и Москва — синонимы. Лето на всей планете. Даже и в Лондоне среднефевральская температура — плюсовая. Ну хорошо, минус ноль.

Наталья тогда предприняла, что могла. Испробовала все средства. Она изящной белой штучкой обошла моё лицо… «Тебе надо губы отшелушивать. И провести чистку. Чистку лучше проводить не реже, чем дважды в год…» Да-да, ошелушить губы и будет порядок. Напрочь. «Совершенно ни к чему тут твоя ирония».

Достала щипцы для завивки, «вафельницу», чтоб пряди были гофрированы, как после мелких косичек, заплетённых по-мокрому.

— Я считаю, тебе надо просто проучить его, — говорила она, клацая щипцами в непосредственной и опасной близости от моего лица. — Надо, в конце концов, показать, кто тут хозяин.

Дмитрий оставался дома. При одной мысли я кривилась. Сбежала в очередной раз, к Наташке. В чём была, надо заметить. В старенькой вязаной кофте и домашних штанах. По лицу красные полоски от слёз. Теперь, под пудрой, их не видно… Мне уже хотелось к нему. Просить прощения.

— Хозяин? Не я.

— Тренируй позитивное мышление. «Не» сознанием удерживается на входе.

— Кто только выдумал такую ахинею?

Я покорно поворачивалась под деловитыми, бодро щёлкающими щипцами.

— Сама ты ахинея, — покровительственно сказала Наталья. — Знаешь анекдот? Так бы и ушел Иван Иваныч из бани мокрым, если бы не предупреждение на стене: «Занавесками не вытираться». Понятно теперь, какова сила по-настоящему позитивного мышления?..

В модном заведении для преуспевающей молодежи первой пятилетки XXI века в баре в три ряда стоят пятьсот, а может, и тыща бутылок самых разных конфигураций: приземистых и пузатых, вытянутых и стройных, круглых, кубических, в виде виолончелей и женских торсов (головы символизируют пробки).

Бутылки винные, удивляющие изяществом и соразмерностью пропорций, с самыми плавными и заманчивыми изгибами, на которые так и хочется опустить руку. Близ благородного выводка — тяжеловесные, косные, квадратные бутыли, в них еле колыхаются от ритмичных музыкальных ударов тяжёлые, как жидкое масло, политические напитки, напитки-чемпионы в тяжёлом весе: водка пшеничная, анисовая, можжевеловая (попросту джин), виски, коньяк… Для респектабельных, буржуазных, консервативных. А рядом теснятся джазовые бутылки, выспренние, оригинальничающие, единственные в своём роде, для тех, кто из грязи в князи и обратно быстрее, чем на экспрессе, сегодня пан, а завтра пропал, пропан, бутан. Новые, рискованные, аллергические марки, ликерные эксперименты, экстремальные пойла. Для альтернативщиков во всём, любителей малоизвестных и высокоскоростных видов спорта.