Пустыня

Сама себе не могу объяснить, что заставило так поступить, но думаю, шаг резонен: трудно приходить в какое-то место и обнаруживать, что ты себя там уже ждёшь. Нет, с Олегом встречаться совсем не было охоты. Вообще, никого видеть. Если бы так можно было, я бы склеила себе ресницы.

Потом уже часто нахлынывало желание, сродни головной боли — навязчивое, неотступное. Хотелось просто слышать голос по телефону, просто видеть лицо. Настоятельно, как хочется пить или в туалет. Простая естественная потребность, в точности как физиологическая.

Когда мы поженились, он отвадил от дома моих многочисленных прежних знакомых, друзей, запрещал видеться с ними и однажды устроил скандал, подозревая, что я пришла со встречи с одним из своих прежних институтских приятелей. Едва ли нужно говорить, что я не могла позволить себе что-нибудь не то с кем-нибудь из них. Но он прямо взбеленился, и даже глядеть было боязно.

А незадолго, как настал разрыв, он попросил меня встретиться с тем самым человеком, из-за которого два года назад устроил выволочку по первому разряду. Встретиться, передать что-то. Я сказала:

— А раньше ты бы не позволил…

— То время давно прошло…

Повисла пауза, в которой легко читалось: ты мне больше не важна.

Вот от того пустяка я тогда и вспылила. Впервые в жизни швырнула тарелку. Вышла обыденная кухонная ссора. Свара. Словно волны накатывают, с рёвом и грохотом. Будто и не я училась в детстве играть на пианино, а у него не было славного друга дяди Сени — дяди Сени, который писал стихи.

Вон отсюда, я ему сказала, вон!

Как-то в школе поразила история. К Достоевскому среди ночи пришли двое читателей, к ним случайно попала рукопись одного из романов. Кажется, рукопись он забыл где-то — впрочем, может, тут смешиваются два разных сюжета у меня в голове.

Может, их было не двое. Может, пришли они не к Достоевскому.

Но в слезах.

И я была очень впечатлена. Подумала: как бы хотела, чтобы ко мне пришли в слезах ночью. Да не обязательно ночью! Просто пришли… Пусть не читатели — зрители, слушатели. Если я, например, стану актрисой, певицей…

Пиши со слезами — прочтут со слезами. Что может быть проще.

Вот я и. Хоть сила моего дара, наверно, не такова, чтобы я могла рассчитывать на ваши светлые, святые для меня слезы.

Квартиру снимали. Шел две тысячи второй год, вы помните, наверно, насколько тогда были дорогие квартиры. Особенно для нас, едва расставшихся со своим сомнительным званьем студентов. Когда стало понятно, что вместе каши не сварим, я начала подыскивать квартиру. За месяц удалось «нарыть» лишь один вариант.

Тайком ездила смотрела ту квартирёнку на Войковской, шестой этаж пятиэтажного дома. Пентхауз, сказала хозяйка. Крупная баобабиха, с малиновым пятном помады пониже носа, что должно означать губы, и синими аккуратно нарисованными кружками под бровями, символизирующими глаза. Ну и нора то была! Балкончик перекошенный, комнатка в пол-ладони, коридор с большой палец, туалет и ванная совмещенная — с ноготь мизинца.

Машинка полуавтомат, везде пылища, видно, здесь жил одинокий старик, и прямиком отсюда отправился в морг. Правда, хозяйка настаивала, что последние полтора года берлогу снимала юная девушка, но не верилось. Или она могла унести с собой всю свою молодость и красоту, ничего, даже блёстки не оставив для прежнего места жительства?

О несостоявшейся попытке к бегству никто не узнал.

Только маминых слез мне и не хватало! Мама всегда мечтала выдать дочь замуж. Видно, её нервировали мои детские ультиматумы, что я на всю жизнь останусь старой девой. Сама не желая, она поторопила меня. Дмитрий, как нарочно, очень понравился. То ли чуток смахивал на отца в молодости, то ли просто сумел так себя показать. Он умел.

Дмитрий появился на пороге сияющий, в тающими в волосах снежинками. И сами волосы отливали особым бриллиантовым блеском — натирал он их чем, что ли, или мыл каким особым шампунем?

— Ей ведь так трудно было найти парня по себе, — наверняка делилась мама с соседкой. — Все не по ней. Разборчива, привереда. Я им очень довольна. Я считаю, дочка нашла себе пару.

Да и все символы указывали, что он есть он. Что я не ошиблась. Мы и познакомились в тот самый день, когда двадцать пять лет назад познакомились мои родители, и накануне маме снилась красная и белая роза, значит, к любви и к болезни, а мама в нашей семье известный сновидец и прорицатель.

Яркий свет в плацкарте погас, оставился лишь сумеречный, едва помаргивающий. За окном плыли редкие прожектора на станциях, в их косом свете лицо милиционера напротив вспыхивало и гасло, словно он мне блазнился.

— А у моего брата «девятка», и она постоянно ломается, — сказала я.

— Уверяю тебя, что «шестерка» «девятки» гораздо ещё лучше! Понимаешь, советская сборка. Иномарки они на какой бензин расчитаны? На неэтилированный. А у нас какой? Этилированный. И там же везде стоят вентили, они летят только так. Вот взять, к примеру, новую «волгу»…

Просто мысли путаются. Видела однажды, как кошка-подросток (уже не котенок, но ещё не взрослая домашняя минипантера) гоняла клубок с нитками. Вот так же они путались, нитки, как мысли.

Уже решили расстаться. Мирно, спокойно. Я пришла домой вечером, после напряженных работ и занятий.

— Мне нужно постирать рубашку. — сказал он. — И желательно побыстрее. Заправь, пожалуйста, машинку.

Так холодно, что меня облёк иней. Словно льду напустил в газообразном виде.

— Сейчас…

Стала бояться. Сделаю не то — вмажет. Не ударит, но тона достаточно.

Вымыла картошку, проколола вилкой, укладываю на тарелку — у нас тарелки на съемной квартире были тогда такие красивые, с изображением пасторали в синих тонах: пастушок и пастушка с ягнёнком, запущенный парк, ваза с цветами стоит на высоком пьедестале. В такую тарелку уйти можно было и не вернуться. Часто я так уходила, слёзы, стоящие в глазах, становились линзами, сквозь которые плыло и мерцало, и виделось, что пастушка, лукаво улыбаясь, приподнимает подол пышного платья, и пастушок помахивает рукой, и шелестят ветки деревьев.

Одну такую разбила. Пастушка с отколотыми ногами валялась отдельно от любимого пастушка.

— Надо с р о ч н о рубашку постирать!

Тут я не выдержала. Нестерпимо переносить его холодность после того, как он дал мне столько тепла.

Кажется, заплакала. Или — закричала. Он послал меня «на хуй». Не могу терпеть мата. Не то что не могу — всё зависит от образа. Он и его слова — они никак не связывались в голове. Вселенная разлеталась на осколки. В бешенстве я сорвала с вешалки его костюм. Единственный костюм. Концертный. И он скрутил меня. Он ударил.