Пустыня

Наверно, он прав. А ещё раньше я слышала такое: «С тобой стремятся общаться потому, что у тебя большая аура. Именно она, а не другие какие-то твои качества, привлекают к тебе людей».

Ну вот, я блондинка с большой аурой. Исторически сложилось, веду письменный образ жизни. Все свойства вполне отделимы. Так где же я? Как докопаться до себя в ворохе разноречивых признаков и характеристик? Помните, была такая песенка: ты ушла рано утром, на подушке остался твой зеленый парик, глаз забыла стеклянный, отстегнула протез. Если это осталось, что же утром ушло?

И когда к одному зерну добавить одно, будет два, а если ещё и ещё одно, постепенно настанет куча. А если убрать одно из кучи, останется всё равно куча. А если ещё одно? То что останется?

Впечатлившись рассказом об опасности курортного города («прямо сумки из рук вырывают!»), в первый день пробыла с морем меньше, чем нужно. Только дошла до него — приятно идти дорогой в пахучей зелени, под уклон, и улица называется Московская — добежала и постояла у края.

Можно, я постою у твоего края, великое море. Здесь, вблизи, я уже не решусь на фамильярности, не буду даже тебя вслух приветствовать. Я просто дивлюсь, как я, такая небольшая, вмещаю тебя, такое огромное. А то, что вмещаю — в том нет сомнений, иначе как бы я могла тебя воспринимать? Только не говори мне, будто ты существуешь помимо меня. То есть, конечно же, существуешь. У меня нет сомнений на твой счет. Да, ты существуешь вовне. Вот только я об этом, увы, ничего не знаю — и вряд ли узнаю когда-нибудь.

Село Дунай

Он говорил, можем сохранить отношения. Встречаться. Он почему-то решил, если мне было всё время почти недостаточно нашей высокой, густой любви, то теперь удовольствуюсь шаткой подделкой. Псевдодружескими, фальшиво любовными отношениями. Я, он сказал, должен тебе признаться, ты и сейчас влечешь меня к себе как женщина. Обрадованная, со слезами я целовала родное тело, где каждый детский шрамик на шёлковой широкой спине был знаком, гладила, втирала в кожу крем «Тик-так» и снова целовала. И постоянно плакала. Он не обнял меня, не прижал мою голову к своему плечу, не поцеловал в лоб. Лежал, как султан, великодушно даря мне себя. Он был готов подарить мне себя как станок для чувственных удовольствий.

И это после того, как мы знали вместе ночи под бормотанье дождя или с лунным оком в окне… И как он хотел целовать меня всю, от макушки от пяток, и качать на руках, и баюкать под музыку.

Музыка долго мешала расстаться. Куда я пойду, если нигде — в кафе, в автомобиле, на улице, в офисе — не прозвучит «Пролог» Леонкавалло, «Омбра май фу», «Я пойду по полю белому», «В двенадцать часов по ночам», «Осень, рыжая кобыла, чешет гриву» и всё, что мы слушали до онемения.

Неужели я говорю о нём, о моём дорогом, тёплом и живом, любимом и преданном Дмитрии? Поутру понадобилась добрая минута, прежде чем вспомнила — поняла — осознала весь свод причин, последовательность событий, течение вещей, почему проснулась одна.

Больше не могу писать. Сдерживаю слёзы. Сейчас пойду курить.

Да не ворчите! Я снова стала покуривать… Два года, когда была счастлива и не помышляла о сигаретах, ушли, исчезли, развеялись, как табачный дым с белых яблонь.

Я бы и вина выпила, не хотелось. Чувствовала: начну пить и стану рыдать. Потекли долгие дни без тебя. Я считала каждый, я говорила себе: так. Сегодня уже второй. А кажется, что вечность.

Порой возносила благодарность: поженились и обвенчались. Давно бы расстались, а ведь я по-настоящему люблю. Сердце преисполнялось ликованием. Я ещё его фамилию ношу, я не дам развода, приручу его, приучу, всё прощу, пусть походит, погуляет сам по себе, но он вернётся, вернётся, ничего другого не остаётся.

Я написала сотню стихотворений. И если будет нужно написать сотню картин — я сделаю, могу. Встретимся, и снова будет моим. Может быть, так состоится ещё не скоро, может быть, пройдет не один и даже не два года. Сейчас он совсем другой, не тот, кто мне нужен, которым ему быть должно — нам оказалось возможным пройти рука об руку лишь несколько месяцев, и начались вздорные придирки, я и сама сломалась, погрузилась в депрессию, нападала на родных, принимала таблетки, а они не помогали. И я всё время плакала, бесилась, сама была не своя — теперь начинаю думать, может быть, потому, что он пришёл?

Ведь он инфернален, демон, изверг — сумел прикинуться ангелом. Кто, как не низшее существо, умеет быть красив и благороден: ангелы, если сходят на землю, наверняка воплощаются в нищих, калек, юродивых. Их не прельщает земная красота, они знают ей цену. А демон слишком горд, чтобы быть некрасивым, не терпит зависимости. Ему хочется власти и славы. Могущества, богатства. Обеспеченности. Удобства. Ему нужна прислуга — дворецкий, пажи, камергеры и фрейлины. Обед из трёх блюд. Вычищенные с утра ботинки и наглаженная свежая рубашка. Я постоянно была виновата, потому что не могла обеспечить его всем этим. Постоянно попадала в просак. «Тормозила его развитие». В самом деле, без меня он мог бы стать великим человеком — ну там всемирным управляющим, украшеньем вселенской оперной сцены, светочем человечества. А кем и чем он был со мной? Всего лишь бывшим ночным сторожем полуподвального офиса. Ныне живущим на иждивении, несмотря на все свои таланты.

Когда я ехала в двадцать седьмом трамвае, развёртывающиеся передо мной улицы и Коптевский рынок во всей силе пробуждали болезненные и печальные воспоминания.

Потом как-то поулеглось. Надо заметить, едва ли не на следующий день, как прогнала, почувствовала облегчение. Нет пристального прокураторского взгляда, когда прихожу домой, нет подозрений и оскорбительного «дыхни», если вдруг, по его мнению, не вовремя почищу зубы. Никто не приникает с той стороны телефонной трубки ухом, чтобы узнать, с кем и о чём разговариваю. Словом, странные вещи творятся на свете. Очень.

Короче, что-то внутри хрустнуло, и больше я уже не могла. Бабушка сказала: смотри сама, я ничего не могу сказать. Просто больно видеть, ты как, так и будешь терпеть всю жизнь?

И впрямь, такое вынес бы лишь ангел, да и тот, с кого в прошлой, земной жизни кожу содрали — великомученик и страстотерпец.

Я отряхивалась от воспоминаний о факультете, которые застили факультет реальный. В университете больше никого не знала, но всё время ждала, что из-за угла вынырнет кто-то знакомый, хотя бы Анечка подбросит шляпу и прошепелявит что-нибудь, по её мнению, остроумное. Но… И я решила погрузиться с головой в тему дипломной работы: «Проблема свободы в философии Шеллинга». Читала и перечитывала старинные трактаты и уже написала на внутренней стороне последней обложки конспекта: «Свобода есть. Она существует. И в этом одна из её неразрешимых загадок».

Перечитываю набранное. Кто бы ты ни была, мне жалко тебя, что тебе приходится пережить те минуты, в которых ты и пишешь всё это. Но ещё как-то жальче того, из-за кого ты пишешь.

Не важно даже, прочитает он или нет. Думаю, нет. Никогда не прочитает. Если бы он был тем, кто мог бы прочитать подобное, такое никогда не было бы написано. Не так ли? Здесь действует обратная взаимосвязь, колбы песочных часов переворачиваются, и время покорно течёт в обратную сторону.

На главной ялтинской площади, где памятник Ленину, собралась небольшая, редкая, негустая толпа. Я шла мимо, как всегда, к морю, у нас назначена встреча, а здесь рядком на лавочке посели: бабушка в красном с серебристыми нитями газовом шарфике (помните такие?), женщина в чёрном клубке мнимошикарной прически, с чёрными глазами и бровями, старик с набором медалей во всю грудь, что твой маршал. И заслонённый красными флагами оратор на трибуне у подножия памятника взывал:

— Слава Советскому народу! Да здравствует Великий Окрябрь! Да здравствует восемьдесят седьмая годовщина Великой Октябрьской социалистической революции…

Я смотрю какое-то время на собрание, делается так больно, ухожу побыстрее. Вослед ещё долго несётся надтреснутый голос, отдаётся в снастях кораблей у причала. Речь перескакиет с предмета на предмет, рваная, отчаянная, как вопль о помощи:

— Неправда, что Украина проголосовала за Януковича. Не верьте, товарищи! Пятьдесят процентов людей вообще не пришли на выборы… Наша коммунистическая партия увеличилась на семьдесят человек. Не так уж и много, но люди пришли с сознанием, что здесь они не сделают карьеры, не получат почестей, чинов и денег. Они знают, что всё делается на общественных началах, но пришли. И многие нам сочувствуют, товарищи! А пенсия, которую вам выдали, сорок два доллара, не пенсия, а единовременное пособие, которое выплатили, чтобы вы продали свои голоса, и эти сорок два доллара можно перевести как тринадцать серебренников, товарищи!..