Путь Базилио

Как любезно объяснили козлу Римус и Мариус, «гвоздь» из головы может вынуть без фатальных последствий только Болотный Доктор. С которым крот и жираф типа договорились. Правда, Олегович в качестве медицинского инструмента и одновременно платы за работу захотел получить с козла кое-какие редкие артефакты — навроде «хакамад», «хинкалей» или «студебеккеров». Найти это добро можно, например, в гнёздах мутантов, что в Сонной Лощине. Да, конечно, это рискованно, но «гвоздь» — это верная смерть, а риск — благородное дело. К тому же вечно голодные мутанты просто и элегантно решат проблему с Рахматом и его выводком — что, собственно, в его же козлячьих интересах. Так что при всём богатстве выбора альтернативы нет.

Попандопулос мыслил реально и оценивал свои шансы пройти этот квест крайне невысоко. Тем не менее, альтернативы и впрямь не было. Несмотря на всю свою бесшабашность, переходящую временами в безбашенность, Септимий страстно любил жизнь — и желал, чтобы она продолжалась как возможно долее. Так что импульсивное желание расправиться с обоими прямо сейчас, а там будь что будет, он в себе успешно подавил. Зато запасы снаряги, таимые жирафом, он выгреб по полной.

Сложнее было с нахнахами и Рахматом, особенно с последним. Старый обезьян не блистал образованностью и обходительностью, но интуиция у него была звериная. Лично идти в Зону он не хотел категорически. Подействовал только долгий, изматывающий шантаж на глазах у всего выводка, к которому пришлось подключиться даже кроту. После его дочерений в том, что кота видали на Зоне, что он направлялся к Сонной Лощине и что достать его оттуда вполне реально, Рахмат с величайшей неохотой согласился возглавить группу. На Зоне он тоже вёл себя крайне подозрительно, козла контролировал по полной и всячески подчёркивал, что ему не доверяет. Попандопулоса это напрягало: не слишком рассчитывая на мутантов, он всё искал способ избавиться от седого мартыхая. Увы, пристроить его в какую-нибудь «жарку» или «карусель», спихнуть в яму с «ведьминым студнем» или использовать как отмычку при прохождении опасного участка не представлялось возможным. Старый хрен жался и шхерился, шёл только сзади и только по чужому следу, и регулярно инструктировал свой выводок в том духе, что ежели с ним чего случится — первым делом порубать козла на шматки, так как проводник-предатель опаснее, чем его полное отсутствие. Попандопулос слушал эти наставления без всякого удовольствия, но помалкивал. Ну или мысленно молил Дочку-Матерь, чтобы Рахмат как-нибудь сам рассосался, а дальше уж он справится. Однако Рахмат рассасываться не желал категорически.

Неприятны были и мысли о Сонной Лощине. Это было огромное гнездилище мутантов, причём самых что ни на есть гадостных, наподобире контролёров, сусаниных, мозгоклюев и спиногрызов. Там же, по слухам, устраивали свои кладки креаклы и откладывали яички мозговые тараканы. Септимий сильно сомневался, что гвоздь в башке и меч в руке сберегут его в этом пандемониуме. По его мнению, ломиться в Лощину имело смысл только во главе ударно-диверсионной группы приличной численности. А лучше, конечно, не во главе, а за спиной.

И, наконец, со всеми этими проблемами нужно было управиться в самые сжатые сроки. По всем данным, полезное действие гвоздя продолжалось примерно неделю, и её Попанопулос уже выбрал. На приём к Болотному Доктору желательно было попасть хотя бы дней через двадцать после совершённого над его черепом насилия. Увы, никаких гарантий такового рандеву жираф и крот не дали, отговорившись туманными обещаниями в том духе, что Болотник-де сам отыщет козла, ибо контролирует ситуацию в целом. Септимий был опытным сталкером и знал, что Дуремар Олегович и в самом деле способен на многое, но беспокойства ему это не убавляло.

От печальных размышлений Попандопулоса отвлёк далёкий птичий крик. Он показался козлу знакомым. Напрягая память, он вспомнил полузабытое слово: чайка, это чайка.

И в сей случайный и краткий миг в душе его тронулись и поплыли — как облака или пароходы — дорогие воспоминания юных лет.

Вот он, Септимий, калушонок с острова Патмос домена Андрогатия семьи Альбо Ндрина, впервые в жизни встаёт на ноги и говорит «абырвалг». Говорит с акцентом — гортанным, птичьим. За что получает первую, но далеко, далеко не последнюю затрещину от своего хозяина, синьора Люпо Ваффанкуло… Вот он же, после первой ночи, проведённой у сеньора, пытается слизать засохшую кровь с меха на попе — а за окном ссорятся чайки… А вот он впервые созрецает маналулу: синьор Ваффанкуло казнит каких-то дрянных существ, пытавшихся помешать его планам. Накачанные противошоковым куски мяса с ободранными шкурами и перебитыми костями нанизывают на стальные нити, заталкиваемые в зад и пропихиваемые через рот. Потом их подвешивают на этих нитях над пропастью. Внизу проволока колючая, и вот сейчас она пройдёт сквозь падающие по нитям тела, вырывая внутренности. «Первый пошёл… второй пошёл…» — командует маналульщик. Одна тушка, слишком лёгкая, застревает на колючке и начинает содрогаться, раскачиваясь и хрипя. «Эй, кто-нибудь, дёрните там сверху!» — кричит маналульщик. Кто-то дёргает, тушка немного опускается и снова застревает, издавая бессвязные вопли, похожие на звуки птичьего базара… А вот Септимий первый раз в жизни рвёт очко. Рвёт маленькому белому ослику, совсем глупенькому, случайно забрёдшему в огород синьора Ваффанкуло. Ослик плачет и вырывается, но подросток, страстно сопя и налегая, тычет и тычет в него свой налитой, остренький, разрумянившийся хуёк. Наконец, он вонзается с такой силой и дерзостью, что разрывает сфинктер, и ослик, ужаленный этой болью, падает, издав нежнейший стон, сладостнейший звук чистого страдания и унижения — которого Попандопулос впоследствии тщетно добивался от своих жертв.

Вспомнив об этом, козёл аж посветлел ликом. Как бы не очерствел, не ожесточился он, но всё-таки память детства оставалась для него святой. Удары жизни, злоба, уныние, общая безблагодатность бытия — всё это, настигая и захлёстывая, не могло преодолеть заговорённой черты, волшебного острова памяти о прекрасных, возвышенных минутах пережитого в ранние годы. Эти минуты жили в нём, из этого родникового кладезя черпал он силы и веру в будущее.

Вновь закричала далёкая птица. Попандопулос смахнул набежавшую слезу и с чувством высморкался.

— Слющай, ты, — внезапно подал голос Рахмат, устроившийся в непосредственной близости от козла — и потому, кстати, недосягаемый для кровососущих. — Слыщищь? Это кто крычит?

— Не знаю, — неохотно отозвался козёл, совершенно не расположенный к беседе. — Чайка, наверное.

— А пачиму нэ вижу? — не отставал обезьян.

— Какая-то аномалия, — Септимий, досадуя на помеху своим раздумьям, вынужден был пуститься в объяснения. — Вот эта дымка отражает то, что на земле. Что внизу, то и наверху.

— Это апасно? — Рахмат хлопнул себя по ляжке, убивая очередного кровососа.

Козёл немного подумал.

— Нет, наверное. Но в озере лучше не купаться.

Обезьян пересел на корточки.

— Скажы, казёл. Ты хочещ мэня убить? Я тэбэ ничего не сдэлаю. Скажы правда.

Попандопулос немного подумал. Он не ожидал от старого шерстяного такой неожиданной прямоты, но решил ответить честно.

— Если ты умрёшь, я не огорчусь, — сказал он. — Но если ты просто уйдёшь со своим выводком, я не буду за тобой гоняться. Мне всё равно.

— Пачиму? Я же тэбэ враг, да? — Рахмат склонил голову на сторону.

— Ты мне не враг, — вздохнул Попандопулос. — Ты — ненужный гемморой, свалившийся на мою задницу. И даже не самый худший, — добавил он, вспомнив про гвоздь в голове.

— Если нэ враг, паслющай, — попросил обезьян. — Меня скора умэреть. Я знаю. Сэрдцем чую. И нэкому памочь. Только ты. Если абищаешь слющать и сделать как скажу, я дам тебе вот этот вещь.

Шерстяной запустил лапу куда-то под рейтузы, порылся там в шерстях и достал шарик янтарного цвета. В нём козёл опознал — с некоторым удивлением — артефакт «паяльце», редкий и ценный. Такая добыча вполне оправдывала пару-другую пустых ходок. Самому Попандопулосу за всю его сталкерскую карьеру удалось добыть «паяльце» всего один раз — и то он её вытряс из контейнера какого-то бедолаги, угодившего в обширную «парашу» и в ней испустившего дух.

Разумеется, Септимий тут же сделал равнодушную морду и посмотрел на Рахмата скептически.

— Это артефакт Зоны, — сказал он. — У меня таких было много. Я не буду ничего делать ради этого.

— Послющай всё-таки спэрва, — повторил Рахмат. — Если са мной щто-то будет, вывэди атсюда маих рэбят. Пусть жывут, да.

— Ты каждый день им говоришь, чтобы они меня убили, если с тобой что-то будет, — напомнил козёл.

— Гаварю для тэбя, щтоб тэбя пугать, — не моргнув глазом, признался обезьян. — А бэз тэбя гаварю, щтоб тэбя слюшали и падчинялись. Даведи их да мэста, аткуда мы прищлы.

Козёл задумался. Что-то не билось, не склеивалось.

— Рахмат, — наконец, спросил он. — Зачем ты вообще пошёл на Зону? Тебе в самом деле нужен этот кот?

Старик запустил пясть в подмышку, почесал, вытащил клок седой волосни, пропахшей потом, грязью и старческими болячками. Понюхал, скривился, потом подул на пальцы.

— Кот убиль мой племянник, — сказал он, наконец. — Это жаль. Плэмянник харощий был. Но его тэпэр нэ вэрнёщь, я знаю. Аднака! — он важно воздел кривой палец к слепым небесам. — У нас есть старый абычай, что смэрть родича надо атамстить. Если я не пойду атамстить, мнэ скажут — вах, Рахмат, ты ужэ нэ такой как быль. И нэ такой, чэго нас училь. Мнэ ужэ гаварылы, — признался он. — Я нэ мог нэ прыходить за кот, панымаищь?