Путь Базилио

— Ребятушки… — раздался голос рыжего першерона. — Милые… Простите за всё… По жизни… ёпа…

«Блядь, и этих накрыло» — подумал Арлекин, борясь с желанием обнять Пьеро и, признавшись в своём прискорбном бесчувствии, облобызать ему что-нибудь.

Тут трезвомыслящая часть головы педрилки внезапно подала хороший совет — вышибить клин клином. Стихи Пьеро обычно вызывали у него только одно чувство — крайнее раздражение. Но сейчас именно это было бы очень кстати.

— Прочти мне ещё раз, — попросил Арлекин поэта, почти не кривя душой.

— О, если ты просишь… — Пьеро выпрямился, встал в поэтическую позу, смежил очи и принялся декламировать:

— Этот город в руинах растаявших грёз… Проплываю я мимо, как ёбаный стос…

Арлекин почувстовал, что милота мало-помалу отпускает. Стихи Пьеро оказали обычное своё действие.

— Снова осень вуалью туманов спешит, чтобы выплакать весь факен шит, нежным стоном своим оглушив души прихуевшей самшит… — заливался Пьеро.

Арле перестало так плющить и колбасить, но само по себе эмо-поле никуда не делось. Нужны были какие-то радикальные меры.

Арлекин знал по опыту, что всякие нахлобучки — затрещины, заушенья, подзатыльники и прочие меры физического воздействия — на поэта действуют не всегда. Нужно было что-то более чувствительное, уязвляющее.

Решение пришло внезапно.

— Не, — Арлекин покачал головой, — всё-таки плохие у тебя стихи.

Пьеро побледнел, качнулся, сел.

— То есть как плохие? — спросил он голосом сорванным, испуганным. — Почему?

— Матерные потому что, — сказал Арлекин первое, что ему пришло в голову. — У тебя не поэзия, а мат один сплошной.

Эмо-поле как метлой смело. Умиленье лопнуло с брызгами. Арлекину показалось даже, что температура окружающей среды упала градусов на десять.

— У меня, значит, не поэзия? — совершенно спокойно, трезво, без обычного блажного подблекотывания, спросил Пьеро. — Мат один сплошной? Ты в самом деле так думаешь? — он как-то нехорошо подобрался.

Арлекин внезапно вспомнил, что Пьеро шахид по базовой модели. И подумал, что, пожалуй, лучше было бы на него наорать или дать по морде. К этому поэт относился как к части жизни, а вот обоснованную критику ненавидел всерьёз.

Положение спас Напси.

— А чё, мне нравится, — заявил он. — По-моему, прикольно. Про ёбаный насос хорошо.

— Не насос, а стос, это совершенно разные лексемы, — механически отметил Пьеро. — Так ты говоришь, прикольные? Прикольные, прикольные… ну, допустим, прикольные. А вообще ты прав, простая душа, — в голосе поэта прорезалась привычная шизинка, — ты один меня любишь, ушастый, дай я тебя почелюю… — он взял пёсика за уши, поднял к себе и чмокнул в носопырку.

Тут Арле сообразил, что повозка-то не движется.

— Эй, — крикнул он першеронам, — чего встали?

— Да… это… вот… — смутился рыжий, ответственный за команду. — Любуемся! — нашёлся он и мотнул головой вправо.

Арлекин невольно посмотрел туда же и увидел ромашковое поле, посреди которого мясистый рогач-злопипундрий пялил пупицу [84] . Пялил он её усердно, но тупо, механически двигая бёдрами. Пупица держалась незаинтересованно, будто не её имели.

— Вот, смотри, — Арлекин, желая отвлечь поэта от нехороших мыслей, потряс его за плечо. — Видишь?

84

...мясистый рогач-злопипундрий пялил пупицу...– Эпичный образ сношенья злопипундрия и пупицы является плодом воображения Надежды Шалимовой, о чём я с удовольствием впытчивого читателя и извещаю.

Пьеро глянул и отвернулся.

— Обычная пошлость бытия, — вынес он свой вердикт открывшемуся зрелищу. — А ты мне — мат, мат… Ну вот как описать всё это без мата?

— А что, не можешь? — подначил Арле. — Без мата?

— Ну, допустим, могу… — Пьеро задумался, побурчал что-то под нос, потом встал на телеге, снова принял ту же позу и заорал во всё горло:

— Злопипундрий пупицу опупил! Распупырил, пупице внутрил! И ея всея окозалупил! Озалупил, пупу разорил!

Слова поэта достиг ушей сношающейся парочки. Пупица возвела к вышине печальные очи свои, а злопипундрий вытянул шею к повозкам и угрожающе замычал. Видимо, стихи ему не понравились.

— Всё, давай хватит, — сказал Арлекин Пьерику. — Он же ща бросится.

— Утихни, невежа. Это признание, — зыркнул на него Пьеро и заорал ещё громче:

— Залупырь залупице заначил, позачал ей чадце под ребром! Злопипун во внутренность струячил, на пупынь кидался осетром!

То ли крик Пьеро разъярил зверя, то ли сравнение с осетром того как-то особенно покоробило — но злопь с чвяком вытянул из пупицы, как меч из ножен, багровый длинный уд, развернулся всем корпусом и понёсся к повозке, взрыкивая и клацая челюстями.

— Ходу бля! Ходу! — вскричал перепуганный Арлекин и хлестнул першеронов вожжами. Те вразнобой заорали что-то непотребное и дёрнули телегу. Пьеро упал за борт, мелькнули тощие ноги в грязных чулках.

— Да ты сука ебанись… — простонал Арле, спрыгивая с телеги, но по другую сторону.

Разалось глухое «бумп», сочное «бздынь» о тележный край и полузадавленный стон. Плеснуло ужасом, — как из ведра окатило — и тут же угас этот ужас. И более — ничего; это озадачивало; это пугало.

Арлекин выждал немного, потом ещё немного, и только потом осторожно выглянул из-за телеги.

Злопипудрий валялся на дороге пупырчатым брюхом кверху. Был он неподвижен и гадок, один рог сломан, морда расквашена. Хуже всего пришлось детотворному органу: он на глазах опухал, синел и раздувался, как баклажан. Видимо, злопипундрий сломал его.

У тележного борта валялся Пьеро. Прямо над ним в борту красовалась здоровенная вмятина, а промеж досок торчал кусок рога. Походило на то, что нелепый стихотворец избежал пиздеца буквально чудом. Но он был живой и относительно невредимый — Арле видел, как он дышит и слегка подёргиваетя. Злопипудрий косил на шевелящегося поэта кроваво налитым глазом, во взоре его отчётливо читалось: «если б я только мог, я б тебе кишки выпустил».

Рядом сидела на корточках запыхавшаяся пупица с надутой губой и хныкала. Это окончательно убедило Арлекина, что бояться нечего.

Он осторожно подошёл к пупице. Та со вздохом поднялась, оправила юбку.

— Извините, женщина, — буркнул Арлекин. — Он у нас дурак, — этот сомнительньый комплимент был адресован Пьеро, который как раз поднялся и принялся отряхиваться.

— Да чего уж теперь-то, — вздохнула пупица, горестно раздув шейку.

— Чего это с ним? — поинтересовался педрилка, показав на неподвижную тушу уёбища.