Путь Базилио

Зажигаю лампу, и вслед за этим приходят тяжесть и нежность: тупая боль в затылке и ей симметричная резь в мочевом пузыре. Щурясь, вдеваю ноги в сандалии. Раньше они налезали плотно, сейчас болтаются. Я не знал, могут ли худеть ступни. Получается, могут. Ещё один важняцкий научный факт из моей жизни.

Было легче в движеньи, когда над головой покачивается дырявый тент повозки, и копыта цомк-цомк, и отовсюду дует свет. Не тот огромный колючий свет небытия, как там, в Нангархаре, а мягкий, млеком сочащийся сквозь щелястое дерево. Млечный Путь — этот сверкающий ужас могли назвать таким домашним вкусным именем только здесь, в колыбели людского рода.

Я вставал и с телеги отливал на дорогу. О да, временами накатывало — как хотел бы я броситься вниз, навстречу земле, туда, под копыта коней, блядь вразрядку по клавишам жарким! Быть раздавленным, смятым. Чтобы хоть так, хоть так, хоть так.

Жить надо меньше, вот чего. Жить надо меньше.

Я просыпаюсь в холодной, как сердце возлюбленной, будке. За деревянной стенкой какие-то стуки и птичьи голоса. Мне нужно встать и дойти до сортира. Я мог бы поссать на берегу, но у меня не настолько романтическое настроение, чтобы ссать на берегу. К тому же Карабас предупреждал — они могут оскорбиться и оторвать мне пипу. Хотя зачем мне пипа? Для порядка, больше низачем, это я знаю точно. А зачем мне порядок? Хороший вопрос.

Но всё равно: прикинь, Мальвина, эти самые всё-таки существуют. И это многое объясняет — хотя на кой хуй мне оно сдалось, et si tu n'existais pas?

Ссать иду. Каждый шаг отдаётся где-то в локтях. В тесной вонючей кабинке мне становится даже хуже, чем только что. У меня сводит больную простату, и я не могу выжать из себя ни капли мочи. О, почему я, такой нежный, должен справлять грязную физиологическую надобность?! Стиснув зубы, ждать, молчать, караулить отлив. Наконец пошла тёпленькая, и тут же резь пронзает канал, особенно там, унутре. Упс, я сделал это ещё раз. Дай мне орден, Мальвина, и с полки твоей пирожок. И тебя не любить мне позволь, о Мальвина. Но я знаю — ведь ты не позволишь.

Потом немного отпускает. Я уже способен вернуться к себе, раскочегарить примус и заварить чай. У меня ещё остался зелёный чай, запасённый в Тора-Боре. Чай полезен для обмена веществ в организме. А табак, спижженный у покойного Джо-Джима, вреден для лёгких. Кстати, надо бы вычистить, наконец, пепельницу. Блядь, я не живу, я умираю каждый миг, но я всё ещё способен вычистить пепельницу.

Ничтожество? Ага, я ничтожество. Тряпка? Да, я та самая ссаная тряпка. Истерик? Кто бы сомневался. Что ещё вы откроете мне, вонючие волосатые самцы? Надо взять себя в руки? Но я не вижу никаких причин брать себя в руки. Если кто-нибудь меня пожалеет и захочет помочь — я его съем.

В полутьме добредаю до скамейки, беру с неё стеклянную посудинку, украденную в местной харчевне. Кажется, это чашка Петри. Теперь она — моя пепельница. В ней лежит окровавленный сахарный петушок на палочке со следом зуба. Ну здравствуй, милый сахарный петя. Ты — мой несостоявшийся вчерашний обед. Нет, пизжу — позавчерашний. Или позапозавчерашний, блядь, я забыл, когда я ходил к бегемоту. Нет, не так: когда меня ходили к бегемоту. Где-то там мы и встретились, петюня, там-то у нас и завязались отношения. Потом я сунул тебя в карман и там забыл. Это было грубо с моей стороны, ужасно грубо. Ну, давай всё это поправим, патошна головка, шёлкова бородка. Позволь представиться: я Пьеро, тораборский резидент, по совместительству артист-эмпат, поэт, влюблённый, а также — sad but true — несчастный мудила. Тебе интересно? Хочешь об этом поговорить? Расскажи-ка лучше о себе. Ну хотя бы: кто тебя, уродца, сделал? Любил ли ты кого-нибудь? Хотел бы ты стать чем-то большим, чем угощеньицем на дорожку? Ты будешь со мной говорить, подслащёный кусочек дерьма, о который я сломал любимый зубик — кариесный, да свой? Молчишь? Ну тогда, шладкий мой глупындра, ты отправляешься нах, и более того — в песду.

Пытаюсь отодрать петушка от стекла, но он присох намертво. Кладу стекляшку в горячую воду, чтобы карамелька отмокла. Хорошо, что у нас есть горячая вода. Это цивилизация, когда есть горячая вода. Не Тора-Бора, конечно, но жить здесь можно, к тому же климат, ласкающий, нежный — ах, эта старая Европа! Впрочем, к чему она? Не к хуям ли, Мальвина, не к хуям ли?

Что со мной? Да так, ничего. Просто в голове кто-то нечаянно погасил свет.

Ах да, я сегодня ещё не говорил тебе? — я люблю тебя, Мальвина. Некоторые неизвестно зачем прибегают с этим к латыни. Amo te. Odi sui. Vae soli. Надо ж бля, я ещё что-то помню. Двуглавая фраза: горе одному или горе солнцу? Горе одному. Горе солнцу. Можно прочесть и так и так. Горе солнцу, горе побеждённому солнцу, вчерашнему солнцу, что на чёрных носилках несут. Осип Эмильевич, что-ли? Не уверен. Может, и Пауль Целан. Но и с ними, с обеими — хуй. Хватит ли его одного на обоих? А, пусть разбираются сами, мне пох.

Мальвина. Ты приходила ко мне, Мальвина, ты мучила меня, Мальвина.

Помнишь, после всего, когда ты уже была чиста, я мечтал о доме? О нашем доме? Жить в буковых рощах, до самых вершин налитых ароматом цикламен. Мирной была бы наша лужайка перед домом, и лани паслись бы под прозрач-ными до призрачности деревьями парка. Красуясь в спокойной прелести, стояла бы Ты посре-ди лужайки, и олени льнули б к поясу твоего платья. Руки наши покоились рядом, пятилистник — твоя рука, пятилистник — моя. Умиротворённо бредём на закате мимо красных стен, и взором открытым глядим вослед улетающим птицам, навстречу целебному ветру, что с розовых дует холмов. О, с какою тоскою я жаждал любить без же-лания! Но слаще поняшу взять за нежные ушки, да войти в её писечку, не забыть и очочко, тугое и сладкое, как я не знаю что! Но не мне это счастье. А вот Арлекину, не будь он пидрилка — ему подошло бы, этому гаду. Он гад, он истязатель моей жопы, он недобрая тварь, о Мальвина, Мальвина, Мальвина! И я — с ним — тоже становлюсь недоброй, ебучей, или хуже — ебомой тварью. Дрожащей и право имеющей на любое бесчестие, бля бла бла бля! Бляблаблабля! Вот ключ, вот пароль, вот только не знаю, к чему. И знать не хочу, раз ты ты, Мальва, всех кинула, предала как говно, как ещё раз говно, и как собака свою единственную пятую ногу!

Знаешь, а мы же всё-таки добрались до моря. Море, помнишь? Айс уносил меня — я грезил о море. Сунуть в него свою зарёванную морду — в воду, в эту вечную воду, mare nostrum, она без крови горяча и трали-вали. И, конечно, тили-тили. Ах ты мука моя скука, что за полечка у нас с тобой была, что за полечка, полечка, о йе-йе, Мальвина, сука ты холодная!

Полечка, моречко, кралечка, чаечка. Русалка, цыганка, цикада. Как мечтал я танцевать и целоваться с тобою — вечером, у полосы прибоя, на каменном берегу. Камень пусть будет белым, море пусть будет чёрным. Танцевать и целоваться, танцевать и целоваться, едино, слитно, без разрыва — танцеловаться. Мы танцеловались вечером у прибоя. После «мы» не хватает каких-то слогов. Каких-нибудь трёх слогов. Ну пусть пока будет — гламурно танцеловались. Мы гламурно танцеловались вечером у прибоя. Есть ли на «мы» внеметрическое ударение? Допустим. А потом что? Что потом-то? А потом утонули. Я хотел бы утонуть в тебе. Запишем всё это в тетрадочку — кажется, что-то и вправду вытанцовывается. Если вырастет стишок хотя бы с вершок — пусть он будет твоим, как и всё остальное. Ненужное тебе, но твоё, твоё.

Ищу тетрадку. Я никогда никуда её не кладу, не прячу, не хороню — я её забываю. Я всё время её где-то забываю, но никогда не забываю о ней. И поэтому всегда нахожу, обычно — ближе, чем думается. Вот и сейчас. Она лежит на стуле, и на ней стояла та самая чашка Петри. Тетрадка со стихами, что может быть банальнее? Только любовь. Да, кстати, хорошо что вспомнил. У меня большая новость для тебя, ты будешь поражена, ты охуеешь, где бы ты не была, ты просто с глузду спрыгнешь: я люблю тебя, Мальвина!

Не, ну ты зацени, ну ты прикинь: после всего — я люблю тебя, Мальвина. Ты можешь в это поверить? Я вот — нет, не могу.

Самое страшное в любви — всеохватное чувство небытия. Amo ergo non sum. Я люблю — следовательно, не существую. Я есмь только с тобой. Если в мире нет тебя, это даже не больно — это мёртво. Ты, Мальвина — Жизнь жизни моей, как сказал блаженный Августин о своём смешном бородатом Боге [127] .

Когда ты дала от нас дёру, Жизнь жизни моей, ты забыла у меня крем для ног и полотенце.

127

Жизнь жизни моей, как сказал блаженный Августин о своём смешном бородатом Боге.– Видимо, имеется в виду это место: «И ты, душа, говорю это тебе, ты лучше, ибо ты оживляешь глыбу тела, в котором живешь, и сообщаешь ему жизнь: ни одно тело не может этого доставить телу. Бог же твой еще больше для тебя: Он Жизнь жизни твоей.» - См.: Аврелий Августин. Исповедь блаженного Августина епископа Иппонского, кн. 10, VI, 10.

Однако в Сундуке Мертвеца этой книги не сохранилось - а скорее всего, и не было изначально. Скорее всего, Пьеро знаком с августиновским афоризмом по какой-нибудь случайной цитате в неустановленном произведении.

Я не могу жить без тебя, Мальвина. Я живу, но не могу.

Ах да, как же я забыл-то. Мне же не надо жить. Как тем самым, которым надо было плыть, а не жить [128] . А мне необходимо выполнять задания. Мне надо выступать. Выступать! — вот чего я хотел бы не мочь. Я боюсь, что мне когда-нибудь это понравится по-настоящему — то, что мы делаем на сцене. Артистический темперамент, чувство зала, всё такое. Мечта актёра: самоубийство перед публикой. Кровь-кишки-распидорасило: это моё, родное. Выступление — всегда имитация самоубийства, симулякр суицида. Кстати, какой поц это спизднул? Станиставский, хрен ему в стык? Немирович-Данченко, хрен ему в стык? Антонен блядь Арто, хрен ему в стык, и более того — в уста, из уст в уста, из уст в уста?

128

...которым надо было плыть, а не жить.– Судя по всему, Пьеро вспомнился латинский девиз «Navigare necesse est, vivere non est necesse». Плутарх в «Сравнительных жизнеописаниях» рассказывает такую историю. Помпей Секст, получивший от римского сената чрезвычайные полномочия для доставки в Рим хлеба из Сардинии, Сицилии и Африки, готовился к возвращению. Тут разразилась буря. Однако Помпей первым поднялся на корабль и со словами «Плыть необходимо, жить - нет» приказал идти в море.

В отличие от предыдущего случая, сочинение Плутарха в Сундуке имеется; однако нет никакой уверенности, что Пьеро знаком с девизом именно по первоисточнику, без посредства какого-либо иного сочинения.

Автор оставляет эту загадку, равно как и предыдущую, следующим поколениям пьерологов и пьероведов.