Путь хирурга. Полвека в СССР

Мне вдруг позвонил старейший академик Чаклин, самый уважаемый ортопед:

— У меня к вам просьба: есть один абитуриент, Леня Селя, сын моих друзей, очень способный парень. Ему несправедливо поставили тройки на первых двух экзаменах. Это грозит тем, что его не примут. Не можете ли вы поспособствовать ему получить две пятерки на двух оставшихся?

— Василий Дмитриевич, что же я могу сделать — я ведь экзамены не принимаю?

— Ну, поговорите с кем надо.

С кем говорить? Парня того я не знал, а отказать Чаклину неудобно. Не прося прямо, я лишь упомянул экзаменаторам это имя. К моему удивлению, поставили ему пятерки. Может, он того и стоил, но такая реакция только показывала «объективность» оценок. Ясно — систему вступительных экзаменов надо сменить на единый общегосударственный.

После экзаменов все зачисленные новые студенты должны были бесплатно отработать две недели помощниками рабочих на стройке нового института. Это практиковалось годами, и никто против такого порядка не возражал — в советской стране люди возражать не привыкли и боялись. Да они были настолько счастливы, что их детей приняли, что сами готовы были идти работать на стройку.

Но вот первый день занятий. Мы в приподнятом настроении ждали сына-студента дома:

— Ну, что ты извлек для себя, пробыв один день медиком?

— Ничего, — сказал он насмешливо, — первая лекция была по марксистской философии. Читал ее доцент Подгалло. Он бубнил, что советские врачи должны в первую очередь быть идейно подкованы и морально выдержаны. Он еще читал какие-то цитаты из Ленина, а мы переговаривались, знакомились друг с другом. Потом по рядам передали записку со стихами, я переписал ее для тебя:

В институт мы поступали, Чтоб идейно нас ковали, Чтоб учили нас похвально Выдержанным быть морально; Только так мы сможем с вами Стать советскими врачами.

Я читал и удивлялся: до чего же все похоже на то, что было двадцать восемь лет назад в мой первый студенческий день — такую же лекцию по марксизму с демагогическими призывами читали нам; тот же доцент Подгалло был преподавателем у нас; это его мы побили после выпускного вечера за то, что заставлял наших девчонок спать с ним за сдачу экзамена (между прочим, бил его со всеми и теперешний ректор Лакин); и даже эпиграмма была в том же духе, что в те годы писал я сам. Ничего не изменилось! — мы всей страной топтались в том же марксистском захолустье.

— Ну, а в какую группу ты попал?

— В тринадцатую, еврейскую.

— Что это значит?

— А вот что: собрали ребят и девушек евреев и полуевреев со всего курса и сделали группой № 13. Зато староста и комсомольский секретарь у нас русские — для наблюдений и доносов.

Похоже было на то, что наш сын начал проходить по тем же «кругам ада», по которым проходили когда-то и мы с Ириной. С самого рождения я зарегистрировал его русским, стремясь оградить от переживаний, которые могла принести ему еврейская часть крови. Но в парткоме института знали о моем полурусском-полуеврейском происхождении, и дали знать в деканат то же самое о сыне. Ханженское советское общество с его порядками и традициями было сильней моей опеки.

А ребята они были хорошие, эта тринадцатая группа. Наш сын подружился с Леней Селей, о котором меня просил Чаклин, с Ирой Фастовской и другими. Они часто бывали у нас дома чуть ли не всей группой. Мы старались их накормить, они всегда голодные — в институте был один маленький грязный кафетерий, в который стояли длинные очереди (так же как было и у нас чуть ли не три десятка лет назад). А аппетит у ребят был хороший — молодые же.

Однажды днем, когда я был дома и писал статью, они ввалились в двери необычайно веселые и шумные. Я сварил им чешские сосиски и дал немного чешского пива из брежневского буфета. Необычное угощение развеселило их еще больше.

— Что вы такие веселые и счастливые сегодня?

— Мы вместо зачета по марксизму всей группой ходили в кино, — закричали наперебой.

— Действительно смешно. А как же будет с зачетом?

— В том-то и дело, что зачет мы сдали, вся группа сдала. Мы дали взятку преподавателю, и он за нес поставил нам зачет, даже не спрашивая.

— Это действительно интересно — зачет, взятка, кино… как все это соединить?

— Только вы нас не выдавайте, ладно? Мы узнали, что наш преподаватель марксизма — алкоголик. Старшекурсники советовали нам дать ему бутылку коньяка под видом подарка к празднику. Говорили, что за бутылку он ставит зачет всей группе. Мы так и сделали — хотя праздника нет, купили в складчину коньяк за 25 рублей, по полтора рубля на каждого. Он пришел в класс хмурый, наверное не допил, и собрался нас спрашивать. Тут мы поставили ему бутылку на стол — это вам к будущему Дню Советской армии, через три месяца, коньяк ведь не портится. Он сразу подобрел и сказал, чтобы мы его подождали. Минут через пятнадцать вернулся, очень добрый, коньяком от него разит на расстоянии — три месяца ждать не стал. Так он всем нам и поставил зачет не спрашивая. И мы побежали в кино. А потом поехали к вам.

Этот их веселый рассказ поставил меня в трудное положение — смеяться или горевать? Мне стало неловко за наш институт. А они, осмелев после первой истории, наперебой рассказывали друг другу и мне историю за историей о том, кто из преподавателей, за что и сколько берет, чтобы поставить зачет или пятерку на устном экзамене. Они все знали, некоторые говорили, что сами давали. Зачет стоил 50 рублей, за экзамен платили 100.

Деньги ребята просили у родителей, некоторые давали охотно, другие ворчали, что дорого. Рассказывая, они все время весело хохотали. А мне становилось все грустней: что же это за институт, в котором я работаю? Конечно, я не выдам их, да и стоило ли мне бороться, как Дон Кихоту, с ветряными мельницами взяточничества? Мне казалось, что мы не просто топчемся в марксистском захолустье, а проваливаемся в его пропасть.

Нет, надо уезжать из этой страны. Сразу не получится, пусть сын закончит институт.

Начало неожиданно положил я сам

К середине 1970-х годов эмиграция стала популярной темой кухонных разговоров во многих интеллигентных семьях, особенно еврейских — все больше семей уезжали из Москвы. В нашем писательском кооперативе уже несколько раз устраивались проводы. Даже появился анекдот: стоит группа евреев и о чем-то разговаривает; подходит еще один и обращается к ним — я не знаю, о чем вы говорите, но ехать надо.

Время от времени и я стал повторять: «Надо уезжать, надо уезжать». Но никуда уезжать мы не собирались. Одно дело просто так вздыхать и мечтать — надо бежать из Советского Союза; другое дело — начать что-то делать для отъезда. Человек так устроен, что к решительным действиям его подталкивают внешние обстоятельства. У нас с Ириной не было никаких внешних толчков, чтобы покинуть привычный нам мир. Даже наоборот — мое положение и состояние нашей семьи все укреплялись. По советским стандартам, хотя и весьма примитивным, мы были близки к вершине благополучия.

Но с тех пор как появилась мысль об отъезде, меня стало снедать какое-то внутренне беспокойство, ощущение, что я делал что-то не то, что надо было делать. Объяснить это я не мог, но проявлялось оно в раздражительности, в «утомленности сердца». Иначе нельзя было это назвать. Я часто ощущал какую-то неясную тяжесть в груди, стал принимать сердечные капли валидол и какие-то успокаивающие таблетки с бромом.

Подходил срок перевыбора ассистентов на следующие пять лет. Теперь я мог начать осуществлять давний план — первым следовало избавиться от лентяя Печенкина. Так как он член партии, я должен был поговорить с парторгом Михайленко. Он насупился, опускал голову, смотрел в сторону, то соглашался, то не соглашался со мной: