Путь к славе, или Разговоры с Манном
Шрифт:
На землю полетела пивная банка. Пришла пора приниматься за дело.
Один из южан вышел из темноты на свет. Это был тощий толстяк. Он встал. Поглядел на меня — мой вид был ему настолько невыносим, что его лицо мелко задергалось от брезгливости. Рука метнулась в карман штанов. Вылезла, держа что-то блестящее, отбрасывавшее медный лунный отсвет. Медная штука, слегка красноватая. Ржавчина. Ржавчина или засохшая кровь.
Ужас охватил меня целиком, меня неудержимо затошнило, и мгновенно все части моего тела как будто сдали. Сердце заколотилось. Мышцы обмякли и расслабились.
Инстинкт, пришедший на смену обессилевшему рассудку, потащил меня назад. Я оступился — под ноги мне попался ящик для инструментов — и откатился под стену гаража.
Тощий толстяк ухмыльнулся: поглядите-ка на этого черномазого — этот идиот даже убежать не способен.
Двое других парней держались в стороне. Эти двое не хотели мешать тощему толстяку: пусть забавляется.
Припав к земле возле стены, я съежился и мысленно отгонял от себя этот кошмар. Я мысленно покидал эту жуткую флоридскую глухомань и несся на север, в Нью-Йорк, в объятья моей Томми.
— Томми! — прокричал я: мой разум и голос охватил тот же спазм, что сковал тело. — Томми! — Я в бешенстве замолотил руками, схватился за деревяшки, к которым был прижат. Боль. Острая, жаркая боль. Ладони увлажнились и загорели. Кровь от щепок. Я продолжал цепляться. Продолжал…
Холод. У меня в руке — что-то гладкое, холодное и тяжелое.
Южанин нависает надо мной. Насквозь проспиртован, как мой отец, и нависает надо мной. На меня закапала его расистская желчь — бессвязная бурная ругань. Слова не имели никакого значения. Слова уже сделались недостаточными. Ненависть — вот что было важно. Ненависть трепетала и рвалась в бой. Тощий толстяк завел руку назад, и от медного кастета отразились огни фар, блеснув как бы в знак предупреждения: а вот и я.
Он замахнулся.
Я тоже замахнулся. Холодной и тяжелой штуковиной, которую сжимала моя рука, орудовал страх — не отвага. Я замахнулся. Она просвистела, рассекая воздух. Я замахнулся еще раз. Я замахивался до тех пор, пока эта штука не наткнулась на что-то — и от этого столкновения моя рука завибрировала от кисти до плеча. Одновременно раздался сочный хруст — будто дыню молотком разбили. Следом — еще один звук: стук мертвого тела о землю.
После этого — ни звука. Ни от того парня, которого я только что свалил. Ни от остальных.
Я бросился бежать. Отшвырнул свое оружие — использованное, теперь бесполезное. Горячечное барахтанье, движение вперед, наконец я вскочил на ноги, мое тело само понеслось в сторону дороги, прочь от бензоколонки и оставшихся там двоих южан.
Они вдвоем погнались за мной. У них не хватило ума на то, чтобы преследовать меня на машине, но они все равно приближались. Меня гнал вперед страх, их — ярость. Их. Их двое. Один будет держать меня, а другой — вздергивать: минимальное число палачей, необходимое для линчевания.
Мой разум — до этого бесполезный, рабски подчинявшийся инстинкту, — наконец пробудился и снова вступил в игру. Мой разум подсказал мне, что бежать прямо по дороге — верный способ быть пойманным и убитым. Мой разум велел мне скрыться в кустах, затаиться от преследователей в гуще деревьев.
Мой
разум подвел меня.На высоте моего плеча оказался забор — забор с колючей проволокой. Я врезался в него, врезался на полной скорости, отскочил и упал, а на заборе остался висеть добрый кусок кожи с моей щеки.
Лежа на земле, я открыл глаза. Взглянув вверх, я увидел темное небо в звездах. Повернул голову. И увидел злобных запыхавшихся преследователей.
Один из них — тот, что был за рулем: у него в руке — доска. В доске — гвозди. Тупые, ржавые, гнутые. Негодные гвозди. Ни на что не годные. Ни на что, кроме убийства.
Одна эта картина — красношеий, доска у него в руке, пьяная ярость, кипящая в нем, — одна эта картина заставила меня забиться в страхе: вот грязный ангел, который загонит меня в могилу. При виде него меня потянуло блевать, мочиться и плакать.
Я начал разом все три действия, когда этот фанатик двинулся на меня.
Мне хотелось только одного — чтобы не было больно. Об этом я и молился. Лишь бы не почувствовать боли. В остальном, валяясь на земле, в собственных нечистотах, я уже смирился с тем, что сейчас все кончится. Пожалуйста, побыстрей. Пожалуйста, без боли.
Южанин сделал шаг вперед, чтобы осуществить мои молитвы.
Со стороны дороги донесся шум: тихий вой мотора, глухое трение шин о грязь. Все эти звуки отвлекли от меня внимание парней.
Горизонт прорвала белизна. Из-за возвышения показалась машина, стала подъезжать к нам… ближе, ближе… замедлила ход, притормозила, и ее фары, как два больших глаза, оглядели место действия. Секунда. Еще пара секунд. Фары загорелись ярче: большие глаза хотели хорошенько рассмотреть, что тут происходит. Поразмыслив, машина со стоном отворила дверь. Из нее кто-то вышел.
Меня и моих преследователей так ослепил встречный свет, что можно было лишь догадаться, что это мужчина, довольно крупный.
Он спросил нас обыкновенным тоном, который в темноте и пустоте прозвучал как крик:
— Что вы все здесь делаете?
— Да этот вот черномазый ударил трубой Эрла, — ответил парень, державший доску с гвоздями, махнув доской — этим судейским жезлом — в мою сторону, хотя никаких других «черномазых» поблизости не было. — Мы ему сейчас покажем, как тут с черномазыми разбираются.
Южанин поднял доску. Сейчас должен был начаться показательный урок.
Но не начался. Рука парня застыла — ее на полпути остановил голос незнакомца:
— Оставьте его в покое.
Южанин снова поглядел на того человека, слыша, но не веря своим ушам.
— Ты понял, что я сказал? Этот черномазый избил нашего друга трубой.
Он забыл упомянуть, что его друг хотел проломить мне голову медным кастетом.
— Это не годится — чтоб черномазый избивал белого.
Незнакомцу, похоже, все это было неинтересно. Незнакомец снова повторил:
— Оставьте его в покое.
Парни обменялись взглядами, как бы сверяясь — правильно ли они понимают, что тут происходит: кто-то мешает им совершить заслуженную расправу над цветным, посмевшим оказать сопротивление и не дать себя линчевать?