Путь к славе, или Разговоры с Манном

Мо пересек комнату, сел на один из свободных стульев, который тут же заскрипел под весом его тела. Примерно полминуты спустя я сел на соседний стул.

Спросил:

— А знаешь, что я лучше всего помню про нас с тобой?

— Старуху.

Я кивнул. Он знал.

— У меня до сих пор стоит перед глазами картинка — как эта серая старая калоша плещется в пруду. Я потом долго на женщин вообще глядеть не мог!

Мы поулыбались, каждый сам по себе.

Прошло еще, наверно, полминуты.

Я сказал:

— Мы дружили с тобой, Мо. Как же так вышло, что мы стали такими разными?

— Не знаю.

— Должна же быть причина. Ты меня не любишь, — значит, должна быть какая-то причина.

— Да нет, Джеки, я тебя люблю.

Тут я рассмеялся.

— Странный у тебя способ выказывать свою любовь: появляешься раз эдак года в два, читаешь мне нотации, твердишь, что я позорю негри… чернокожую расу.

— Я читаю тебе нотации потому, что хочу до тебя достучаться!

— Что значит достучаться? Объяснить мне, что я лишен той гордости, которая есть у тебя?

— А знаешь, что еще я помню про нас с тобой? Я помню, что над тобой смеялись — и дети в школе, и потом, в лагере лесорубов. Я помню, как ты вечно выкручивался, отшучивался. Заставлял людей тебя слушать. Ты ловко орудуешь словами, Джеки. Ты ловко молотишь языком. Ты всегда знаешь, как привлечь к себе внимание. И все, что ты сделал, — это превратился в комика, в ночного Чего-Изволите-с?.. Я-то от тебя ожидал большего.

— А ты сам разве не видишь, в чем твоя ошибка? Ты ожидал чего-то большего от меня, от моей жизни. От моей жизни, Мо! А тебе никогда не приходило в голову: может, то, что я делаю, — это и есть то, чего я хочу?

Моррис кивнул.

— Я, видно, не так выразился.

— А это не значит, что тебе просто не по вкусу мой выбор?

— Это значит, что на самом деле ты, по-моему, лучше, чем то, кем ты в итоге стал.

Еще тридцать секунд сидения; стулья вели между собой разговор за нас, пока мы оба вертелись, безуспешно пытаясь найти удобное положение тела.

Вскоре я сказал:

— Прости, что вытащил тебя из тюрьмы.

— Ну, ты же только хотел сделать как лучше.

Я понимал, что Мо пытается хоть на шаг приблизиться к искренности, но даже эта его фраза прозвучала снисходительно.

Мы вышли из арестантского дома, другие люди продолжали ждать своих.

Мы немного прошлись вместе.

— Можно у тебя кое-что спросить? Вот ты выходишь на сцену, стоишь перед людьми. Там только ты… ты — и пустота. Это же, наверно, чертовски страшно?

— Да нет, ты знаешь… — Я пустился было в обычные отнекивания, но потом осекся. Вопрос, который задал мне Мо, я сам задавал себе сотни раз. И сотни раз ответ на него был один и тот же. Но на этот раз, поскольку я разговаривал с парнем, которого знал всю жизнь, и по тому, как мы с ним разошлись, понимал, что, вероятно, это последний наш разговор, я всерьез задумался над его вопросом. Я подумал и сказал: — Есть один момент, один коротенький миг, который всегда остается после того, как стихнут аплодисменты, и перед тем, как ты расскажешь свою первую байку. И вот, когда ты там стоишь, когда ты проживаешь этот момент, это как… Представь себе, что ты стоишь на краю глубокой, темной пропасти и не знаешь, что там, внизу, но тебе все равно нужно туда прыгнуть. Да. Это чертовски страшно. Но потом ты совершаешь прыжок — рассказываешь первую байку и слышишь первый смех. А потом, когда уже завоевал публику, когда ты уже знаешь, что она — твоя… Моррис, вот что я тебе скажу: это слаще всего на свете.

Мо кивнул. Может, он понял, о чем я толкую. Может, и не понял, а кивнул, просто чтобы кивнуть. А потом сказал:

— Мне кажется, я бы не смог совершить такого прыжка.

Что он имел в виду, чего он раньше никогда мне не говорил: он меня уважал.

Я спросил у Мо, куда он теперь идет, может, нам по пути? Он ответил, что сам пока не знает, но что, наверное, попытается сделать так, чтобы его поскорее снова арестовали.

Я пожелал ему удачи, постаравшись, чтобы это не прозвучало насмешкой, потом поймал такси до Мидтауна.

Мо пошел дальше.

* * *

Я возвращался домой после выступления в «Копе». Шел пешком, вдыхая ночной воздух, проветривая голову. Выступления в «Копе» уже давно превратились из предмета заветных мечтаний в обыденные выступления в «Копе»: просто иду трудиться, выполняю работу. Только и всего. Ничего особенного.

Когда я уже подошел к дому, меня кто-то окликнул:

— Джеки!

Я встал как вкопанный, похолодел. Этот голос — как страшный шрам — ни с каким другим не перепутаешь. Акцент — южный.

Мы сидели в баре и пили. Вернее, Дайтон пил, а я просто наблюдал, как он насасывается спиртным.

— Проклятая шлюха, Джеки. Все они одинаковые… Хотела меня бросить — могла бы просто уйти. Плевать мне… Кругом много других шлюх. Зачем же из меня придурка делать. — Он был в жалком, плаксивом настроении — белая копия моего отца, — и с каждым стаканом делался все более жалким и плаксивым. Крикнул официантке: — Милая, протри глаза, у меня в стакане пусто! — Потом мне: — Знает ведь, что я выпить хочу, а сама даже не… Видишь, какие они все шлюхи, а?

— Почему бы тебе не пойти домой?

— Не учи меня, что мне делать! — Стоило мне раскрыть рот, как Дайтон из нытика моментально превратился в психа. Этот маятник приводился в движение алкоголем; чем дальше, тем сильнее и безумнее он раскачивался. — Еще будет меня учить какой-то черный пацан… — Тут маятник быстро качнулся в обратную сторону. — Боже мой! С директором! Она убежала с директором школы. — Он говорил о своей жене. Я припомнил ее. Добрая. Приятная. Синяк под глазом. Я бы не осудил ее ни за какие провинности перед этим типом. — Теперь обо мне весь город языки чешет, я — посмешище. Вот я и говорю, Джеки, что все бабы — шлюхи. А знаешь что? По-моему, она и с тобой хотела переспать. Тогда, в Канзас-Сити, где мы на твое шоу ходили, как она на тебя пялилась, на сцене — наверное, она… — Тут Дайтон пристально в меня всмотрелся, как бы рентгеном просвечивая мне душу и пытаясь разглядеть там правду или ложь. И поставил диагноз: — Не-ет, ты бы не поступил так со мной — не стал бы блудить с моей женой, а? Ну да ладно… Удрала с директором школы и прихватила мои последние денежки. Все деньги мои забрала, Джеки! Что мне еще оставалось — только сюда ехать. Я же знал — ты в Нью-Йорке живешь. Адски большой город. Я думал, не найду тебя тут, но ты же в «Копакабане» выступаешь. Черт — если в таком модном месте выступаешь, об этом все газеты кричат!

Вот оно, мое счастье!

Я понял, куда клонится дело, это было ясно, и решил рубануть сплеча:

— Давай я тебе дам немного денег, и потом ты отвалишь отсюда. А дальше делай что хочешь.

На секунду Дайтону, похоже, стало стыдно. То есть, пусть в его намерениях в любом случае не могло быть ничего хорошего, он будто понял, до какого позора докатился: полстраны проехал для того, чтобы потрясти ниггера и на его денежки кое-как перебиться.

Но это сознание своей неудачи он замаскировал под яростью.

— Я же тебе сказал: не учи меня, что мне делать! — Дайтон принялся за новую порцию выпивки, которую ему принесли, и хмыкнул вслед официантке. Но потом спиртное, по-видимому, успокоило его. — Я… Никуда я не пойду. Теперь я от тебя никуда не денусь, Джеки. Ты — это все, что у меня осталось. Ты мне нужен, и я тебе нужен.

— Как это…

— Просто нужен, и все! Просто ну… — Он сделал еще глоток, надеясь, что алкоголь поможет ему смазать мысли. — Мы с тобой теперь связаны. И странно ведь, а? Всего одна дикая ночь — и вот теперь мы с тобой как братья по крови, белый и ниггер. Братишки по пролитой крови.