Путь к Софии

Потом вдруг снова стал думать о своих родных. Только о них. О своем доме... Как им там жилось, с тех пор как он себя помнит. «Ах мама, мама, ты даже могилы моей никогда не найдешь, мама... А отец еще тогда ему сказал... Зачем вспоминать, что было ни да. Надо было сделать это. Для народа надо было... Чужие люди пришли, чтоб помочь... Только так мы заслужим... — повторил он чьи-то слова, но чьи они были, где он их слышал, он так и не вспомнил. — Может, их произнес Климент? Нет, пожалуй, слова эти сказал когда-то Андреа. Отечество, Свобода. “А что это такое — отечество, свобода?” — спросил он тогда у Андреа. Коста улыбнулся. Губы его уже затвердели, а он улыбался. И слезы замерзли у него на глазах, когда он думал о своем воскресающем отечестве и о свободе... — Жаль, не дождался я этого. Ну что ж, все мы когда-нибудь так или иначе умрем. Хорошо по крайней мере, что мы хоть чем-нибудь да послужим народу. Но вот Женду мне жаль, ох как жаль мне ее. И сына. Вырастет он без меня и вспомнит ли он когда про меня? А другой ребенок родится, и я так и не увижу его, и он меня никогда не увидит», — как-то отчужденно подумал он, делая последний вздох, словно прощаясь со своими далекими любимыми. Потом холод сковал ему сердце, и он умер, вцепившись закоченевшими руками в незнакомого казака.

Глава 25

Остановившийся на высоте у Ташкесена генерал Бейкер, напряженно глядя в сильный бинокль, считал неприятельские костры, которые светились на противоположных высотах.

— Нет, совершенно немыслимо сосчитать их, — сказал Бейкер, опустив бинокль. — Один раз я насчитал их тысячу, в другой — вдвое больше.

— Тогда возьмем среднее, — сказал Барнаби.

Капитан Файф, молодой помощник военного атташе в Константинополе, проворчал что-то вроде: «Ну их всех к дьяволу», а потом изрек:

— Обстановка ясна. Их примерно тысяча. Допустим, что возле каждого костра человек по двадцать... Так, сэр? — обратился он к генералу Бейкеру.

— Вы сами уже сказали, Файф, обстановка ясна. Там действительно по меньшей мере тысяч двадцать.

— Про русских нам известно, что они любят шахматы... Это, мне кажется, похоже на мат, господа! — пророкотал густым басом укутанный в кожух полковник Мейтлен.

— А вы, похоже, уже навострили лыжи, Мейтлен? — заметил Фред Барнаби.

— Вы не ошиблись, — согласился полковник.

Англичане весело рассмеялись, приняв этот разговор за остроумную шутку. Не понимавшие английского языка турецкие командиры недоуменно уставились на них.

Бейкеру эти разговоры и шутки были приятны и неприятны. Им легко шутить! На них никакой ответственности. А что делать ему? Теперь, после того как стало очевидно, что его прежние опасения, о которых он не раз предупреждал Шакира и слал тревожные телеграммы в Софию, — это сотая доля того, перед чем они оказались в действительности, на его плечи ложилась невыполнимая задача — спасти Арабаконакскую армию. Почему он должен ее спасать? Почему именно он, а не Реджиб, или Мехмед, или Мустафа, — все эти всезнающие генералы и паши, именно те, кто своей самоуверенностью сводили на нет его многократные предупреждения о том, что русские нашли какую-то не отмеченную на картах дорогу через Балканский хребет и что приближается гроза, которая может все смести. И вот теперь эта гроза буквально над ними. Но Шакир и его помощники все еще не поняли всей глубины опасности. Еще меньше понимал ее Сулейман, который сидит в Софии, и один только дьявол знает, чем он там занимается.

Бейкеру предоставили какие-то шесть батальонов, столько же эскадронов кавалерии и десяток орудий. Это было все. К счастью, позиция, которую он должен удерживать, была неприступной. Огромные каменистые холмы и вершины плотной грядой отделяли Ташкесенскую долину от Камарлийской, то есть от тыла армии Шакира. Единственная дорога, которая, извиваясь, проходила между ними и вела к Арабаконаку, была очень крутой и скользкой. По обе стороны ее, как и по окрестным высотам, солдаты Боснийскою и Албанского батальонов продолжали окапываться в глубоком снегу, в скальных гнездах, в густых лесочках и все сильнее укреплять дорогу на всем ее протяжении... Но сейчас, глядя на неисчислимые неприятельские костры, Бейкер был смущен. Выдержит ли он натиск? Не прав ли Мейтлен, что русские дали мат стратегии Сулеймана и что все уже потеряно?

— Пойдемте, господа!

Спускаясь вниз по тропе и давая указания батальонным командирам, как им усилить оборону, он чувствовал, что, несмотря на длительные приготовления, что-то все же остается несделанным

— Господин Френсис, — обратился он к одному из своих спутников, маленькому, смуглому человечку с быстрыми движениями и беспокойным взглядом.

Если бы не его одежда — короткое кожаное пальто и особенно кожаная фуражка, — его легко было бы принять за турка. Френсис был единственным корреспондентом, оставшимся на фронте после наступления холодов. Но ведь он представлял не какую-нибудь там газетенку, а «Таймс»!

— Я вас слушаю, генерал!

— Внимательно следите завтра за нашим Барнаби, Френсис! Уверяю вас, очень многие наши джентльмены будут больше интересоваться тем, что делал во время сражения потомок древнего рода Фред Барнаби, чем самим сражением!

— Кто тут злословит на мой счет? А, это вы, паша! То, что это вы, вполне естественно... Не слушайте его, Френсис! Он скромничает. Это сражение его. Его Тулон или Аркол. Я уверен, что он таким образом просто хочет напомнить вам о себе...

— Вы снова теряете чувство меры, Фреди!

Барнаби наклонился и заглянул своему другу в глаза.

— Странно! — сказал он. — Уже столько времени вы меня знаете, а не можете понять... Мера — это я сам, паша!

Спускаясь вниз, они продолжали смеяться, словно забыли про неприятельские костры или же делали вид, что забыли. Один из офицеров, Теккерей, веселый кавалерийский капитан, который до такой степени восхищался своим начальником, что даже отпустил себе точно такую же, как у него, маленькую острую бородку, расстегнул подшитую мехом шинель и запел. Голос у него был красивый, высокий, хорошо поставленный, и в песне говорилось о «Юнион Джеке». Песня расстроила англичан.

— А я спою вам «Веселого Роджера», господа, — заявил вдруг Барнаби. — Не забывайте, что и он наше знамя!

И Барнаби запел во весь голос, нисколько не смущаясь ворчливыми протестами Мейтлена, который считал, что он переходит границы дозволенного.

Песня о пирате напомнила Бейкеру о временах завоеваний, о том, как сам он служил в Ниппуре, видя главную цель своей жизни в том, чтобы заслужить похвалу своей королевы, оставить свое имя в истории своей страны. «Как Дрейк», — невольно подумал он о «железном пирате», отце империи. Не совсем как он, разумеется, пусть его заслуги намного скромнее, не столь заметны. Но Бейкер тоже делал свое дело. Пусть это всего лишь единственное звено в огромной цепи, которой его страна охватила мир. И он выполнит свой долг, если действительно спасет эту армию...

И Бейкер вдруг вспомнил о своей ближайшей задаче, ему надо любой ценой немедленно встретиться с Шакиром. И убедить его.

Он отозвал в сторону полковника Алекса и Барнаби, чтобы сообщить им о своем намерении, сел в первую попавшуюся линейку и, сопровождаемый двумя конными ординарцами, отправился в главную квартиру. Он умышленно выбрал для этого путешествия линейку, так как рассчитывал поспать в пути. И действительно, как только они проехали перевал и вправо от шоссе, на фоне белого снега, показалось темное здание огромного двухэтажного постоялого двора Беклеме, самой настоящей каменной крепости, в которой он приказал разместить стрелков, Бейкер вытянулся на носилках. Не видя в темноте грязных подушек, он позабыл о своем отвращении к ним, о своем страхе перед всякой заразой. Скоро он заснул и через какое-то время сильно захрапел, покачиваемый и подбрасываемый на ходу. Какое-то препятствие вынудило их остановиться. Он проснулся, поглядел в оконце. Они были уже в Камарлийской долине. Он не успел еще спросить о причине остановки, как линейка тронулась. Но сон у него уже рассеялся, и прежние мысли снова завертелись в голове.

Барнаби сказал корреспонденту: «Ташкесенская позиция — это его Тулон или Аркол...» Милый Фреди! Он всегда придумает что-нибудь. Тулон или Аркол? Если б это было так! Валентайн Бейкер отдавал себе отчет в том, что Ташкесенское сражение будет лишь отчаянной попыткой задержать продвижение победителя, будет последним страшным усилием, чтобы дать побежденным время для отступления... Что напишет Френсис в «Таймс»? Поймет ли он глубокий смысл предстоящего сражения или увидит в нем только маневры, атаки и контратаки, и то, какой батальон был храбрее других, и как испытанная британская стратегия и тактика в сочетании с высоким классом командования военачальника, отдавшего себя на службу нашим друзьям... «Знаю, все знаю!» — говорил себе Бейкер.