Путь к Софии

Начальника лазарета доктора Исмаил-бея нигде не было видно. Наверное, колесит по городу, объезжая с визитами богатых пациентов. Тем лучше! Климент обойдется и без его разрешения. Он начал обход раненых. Со всех сторон к нему обращались глаза, полные мольбы и надежды. Надежды? Ненависти! Как ни странно, половина этих людей, если бы они только могли или не ждали от него помощи, разорвали бы его на куски за одно то, что он гяур. «А они ведь не знают, что я болгарин... А я-то из-за них встревожился, — думал с насмешкой, ожесточаясь против самого себя, Климент. — Вон Грин — для него они всего-навсего подопытные кролики; Исмаил-бею только бы загрести побольше денег, о греке и об армянах и говорить нечего... Действительно, с чего это я так встревожился? Да пускай и здесь вспыхнет эпидемия! Пускай еще больше ослабит их тыл!..»

Он продолжал рассуждать в таком же духе, подстрекаемый враждебными взглядами и памятью о прошедшей ночи, и в то же время, повинуясь подсознательному, не зависящему от него навыку, склонялся над каждым раненым и быстро, внимательно его осматривал.

— Откройте грудь и живот, — распоряжался он, и турки, старые опытные санитары, один — брадобрей, другой — банщик, расстегивали безрукавку на раненом, поднимали рубаху, спускали шаровары.

Он проделывал это десятки, сотни раз. Спина заболела, кровь приливала к голове.

— Смотрите, сколько вшей!

Вши были у всех. Они унизывали швы грязных рубах, кишели на косматых торсах, в пахах. Но, испытывая омерзение и привычно его подавляя, Климент не смотрел на вшей, а искал на коже у раненых маленькие, как чечевички, розовые пятнышки. Они бледнели и пропадали, как только санитар нажимал на них пальцем.

— И этот... Шестой. Унесите и его!

«Страшно, просто недопустимо, — думал он. — Нас шестеро врачей, и чтобы до сегодняшнего дня мы не заметили... Правда, большинство умирает от ран, прежде чем болезнь разовьется. Только этим и можно объяснить. Но когда отнимают ногу... и эта карболка... то если вдуматься — тиф и Morbi inflamatori^[9], особенно с Embolia adiposa^[10], одно стимулирует другое», — рассуждал Климент, испытывая странное безотчетное удовлетворение от этих рассуждений. Мысленно он представлял себе, как он — начинающий болгарский врач — встанет перед высокомерным, всезнающим доктором Грином и бросит ему прямо в лицо: «К сожалению, уважаемый коллега, мои опасения оправдались!» Да, он отплатит ему за те унижения, которые вынужден терпеть от него.

— Привезли новых раненых, доктор? — спросил кто-то по-французски у него за спиной.

Знакомый приветливый голос. Сен-Клер? Климент живо обернулся. Он не ошибся. С неизменной улыбкой на лице, в расстегнутом плаще и сером цилиндре к нему подходил Сен-Клер. Климент невольно сравнил стройного, поджарого Сен-Клера с доктором Грином. Соотечественники, а какая между ними разница! Климент поймал взгляд его внимательных темных глаз и, невольно вспомнив о ночном посещении, похолодел. Зачем он так рано пришел? Климент давно подозревал, что деятельность Сен-Клера в Софии выходит за рамки функции советника. «Нет, не может быть, чтобы ему было известно про Дяко! Откуда ему знать? И разве он в первый раз сюда приходит?» — подумал он с облегчением, а вслух сказал:

— Плохая новость, господин майор. Сыпной тиф.

— И здесь тоже?

— Да. Если вам не приходилось видеть, как начинается болезнь…

— Благодарю вас, доктор. Продолжайте. Я не буду вам мешать. А где новые?

— Новые? — Климент только тут вспомнил, что майор сразу же спросил о вновь поступивших раненых. — Вон там, налево — те, что прибыли за последние два дня, — поторопился он показать ему и сразу успокоился.

Он давно уже обратил внимание на странное занятие одетого в гражданское платье английского офицера. Сен-Клер расспрашивал вновь поступивших раненых о фронте, военных действиях. С какой целью? Не проверяет ли он таким образом сведения, полученные от турецкого командования? А что, если и мне воспользоваться этим источником?

— Как старина Рэндолф? Режет?

— Это его страсть! — невольно в тон Сен-Клеру заметил Климент. — Как говорит наш уважаемый маркиз Позитано: есть люди, рожденные резать!

— Да, хотя любезный синьор вряд ли имел в виду старину Ральфа. Впрочем, Рэндолф Грин еще в колледже любил резать!

Сен-Клер не без юмора рассказал забавную историю о том, как Грин оперировал собак, пользуясь наркозом, изготовленным из неизвестного восточного яда. Все это, вероятно, было правдой и могло быть проделано именно Рэндолфом Грином. Но для Климента было открытием, что доктор Грин и майор Сен-Клер когда-то учились в одном колледже, то есть что они однокашники и старые друзья. Не странно ли, что за все время работы в лазарете он ни разу об этом не слышал? «Вот уж действительно непонятные люди, — подумал с внезапной неприязнью Климент, глядя на оживленное и все же непроницаемое лицо собеседника. — Работаешь с ними месяцами бок о бок, кажется, изучил их, и вдруг что-то совсем неожиданное... Как они отличаются от моих петербургских коллег! — Вспомнив откровенные признания, искреннюю и беззаветную дружбу тех лет, он почувствовал тоску о прошлом. — Опомнись, возьми себя в руки», — поспешил он прогнать волнение с лица.

— Когда закончите, скажите, пожалуйста, доктору Грину, что я буду ждать в клубе.

Как повсюду в мире, и здесь первой заботой англичан было учредить свой клуб — уголок Британии, как они говорили. В английский клуб — длинный двухэтажный дом по соседству с магазином деликатесов мосье Гери и неподалеку от церкви святого Крала — ходили и врачи из других санитарных миссий. Его посещали за отсутствием других развлечений семьи консулов, шумные, непоседливые корреспонденты, то приезжавшие, то уезжавшие, кое-кто из образованных турецких офицеров, несколько поляков. Примерно столько же бывало здесь и болгар, учившихся, как Климент, за границей и по той или иной причине тесно связанных с иностранцами. Те поэтому либо искали их общества, либо его терпели.

— Будьте покойны, я ему передам, господин майор.

— А что это вас последнее время не видно в нашем клубе, доктор Будинов?

— Работа, сами знаете. Приходишь домой измочаленный и думаешь только о сне.

— Да. Верно. Но война идет к концу. В Лондоне ведутся переговоры, кажется, я вам говорил уже?

Климент выдержал его взгляд.

— Да, упоминали что-то такое. Могу ли я знать подробности?

— Заходите вечером в клуб, потолкуем...

— Непременно, — сказал Климент, глядя, как англичанин перешагивает длинными ногами через раненых, лежащих на полу, стараясь не коснуться их грязных, вшивых одеял.

Сен-Клер помахал ему рукой и, видимо, тотчас забыв про него, склонился над первым раненым из поступивших в последние дни и начал свои обычные расспросы.

— Ты из какого батальона? — услышал его голос Климент.

Майор свободно объяснялся по-турецки. Раненый что-то ответил, но так тихо, что Климент не расслышал.

— Вспомни, какие неприятельские части стояли против вас? — снова раздался голос Сен-Клера.

Климент вслушивался украдкой, и все его существо так бурно ликовало, что прежнее намерение унизить всезнающего доктора Грина показалось ему теперь мелким и жалким. Уйдет Сен-Клер, и начну я! Вот и от его прихода польза. В конце концов, и этому надо учиться, а мой учитель оказался из самых дошлых. Внезапно мысли его были прерваны новым обстоятельством.

В мечеть вошли две женщины. Две дамы. Несмотря на расстояние и на мешавший смотреть солнечный свет, пробивавшийся струйками сквозь крохотные оконца под сводами, он узнал их сразу и поспешил им навстречу.

Узнал их и Сен-Клер, но он не последовал за молодым врачом, а остановился в проходе и, сняв цилиндр, стал почтительно ждать.

Глава 11

Дама пониже ростом, виконтесса Эмили Стренгфорд, возглавлявшая английскую санитарную миссию, была в белой косынке сестры милосердия, но вместо красного креста на косынке был вышит красный полумесяц. Эта деталь, по словам виконтессы, не раздражала, а успокаивала несчастных раненых. Другая дама была миссис Маргарет Джексон. С нею Климент познакомился накануне, в день ее приезда.

Присутствие этих женщин среди сотен обезображенных, искалеченных умирающих солдат было странным, даже противоестественным. Обе они принадлежали к другому миру и, как ни пересиливали себя — леди Эмили с восхитительной христианской самоотверженностью, а Маргарет со спортивным упорством современной молодой женщины, — с трудом скрывали свое отвращение. Каждая из них, наверное, выскочила бы вон, на свежий воздух, если бы их не сдерживало так много условностей и если бы война с ее сложным развитием не впрягла в свою колесницу милосердие одной и любопытство другой.