Путь Короля. Том 1

Рассказы их были малоутешительны. То была горстка уцелевших воинов из отборной дружины короля Эдмунда, которые до последнего мгновения не оставляли попыток уничтожить Рагнарссона, обезглавить орду викингов. Все были с ранениями, в основном тяжелыми. Тихо переговариваясь меж собой, они готовились встретить смерть, в чем ни один из них не сомневался. Сокрушались они лишь из-за того, что им не удалось расчистить себе дорогу в первые две-три минуты атаки. С другой же стороны, рассуждали они, глупо надеяться проникнуть в сердцевину укрепления викингов и рассчитывать не встретить сопротивления. Они неплохо потрудились: корабли сожжены, команды их перебиты. «Мы будем уходить в славе, — сказал один из них. — Как орлы, мы стояли посреди тел павших врагов. Давайте же не будем терзаться, что умереть нам придется раньше, чем мы думали».

— Жаль только, что они взяли короля, — промолвил в наступившей тишине один из его товарищей, вместе со словами выдавливая хрипы из проколотого легкого. Все мрачно закивали, непроизвольно скосив глаза в угол загона.

Шеф задрожал. Менее всего он желал бы сейчас заглянуть в глаза королю Эдмунду. Разве можно позабыть, как король подошел к нему и просил его — бродягу, трэля, бездетного юнца — уйти и не мешать? И послушайся он его, англичане бы праздновали победу. А ему самому не пришлось бы испытать на себе всю полноту Иваровой ярости. Как ни туманен был его рассудок, но он не мог не запомнить насмешек своих мучителей насчет будущей расправы. И опять он вспомнил того олуха, который всего день назад показывал ему сидящих в загоне пленников и пугал его рассказами о том, как Ивар поступает с людьми, которые встали ему поперек дороги. А ведь он, Шеф, увел у него женщину. И не просто увел, а, уведя, познал; такой утраты и впрямь не воротишь. «Что они с ней сделали? — бесстрастно подумал он. — Вместе со мной ее в лагерь не потащили. Кто-то забрал ее и увел…» Но сейчас он не мог бередить себе душу раздумьями о ее судьбе. Чересчур уж много волнений внушала ему его собственная. К страху смерти, к позору предательства примешивался ужас перед Иваром. «Если б только можно было умереть от простуды, — снова и снова думал Шеф в течение этой ночи, — если б только умереть в эту ночь…» Он не хотел увидеть утро.

Мощный пинок в спину носком сапога вывел его из оцепенения. Занимался рассвет. Шеф медленно приподнялся, чувствуя в эту минуту один лишь черствый, разбухший, прилипший к гортани язык. В загоне вовсю орудовали стражники: они перерезали веревки и стаскивали в одну кучу тела. Кажется, этой ночью кому-то повезло больше, чем ему. Однако прямо перед ним сидел на корточках кто-то маленький, щуплый, в грязной заляпанной рубахе. Человечек с желтоватым лицом, изборожденным горестными складками. Это — Ханд, и он принес глиняный кувшин с водой! Еще с полминуты Шеф не в состоянии ни о чем думать, а Ханд осторожно, с мучительной расстановкой, орошает его гортань и желудок. Лишь ощутив блаженную полноту под грудной косточкой, познав великую роскошь подтолкнуть избыток влаги к зубам и отрыгнуть его, Шеф догадался, что Ханд пытается с ним заговорить.

— Шеф, Шеф, услышь меня наконец! Мы должны с тобой кое-что выяснять. Где сейчас Годива?

— Не знаю. Я ее вывел отсюда. Потом, наверное, кто-то на нее наложил лапы. Но меня они взяли еще раньше, так что я ничего поделать не мог.

— Как ты думаешь, кто ее увел?

Шефу вспомнилось то хихиканье из кустов, нахлынувшее на него подозрение. Предположение, будто в лесу могли затеряться другие беженцы, показалось ему нелепым.

— Думаю, Альфгар. Он всегда был хорошим следопытом. Наверное, вынюхал нас. — Шеф помолчал с минуту, одолевая подступившую вялость. — Потом, думаю, он вернулся в лагерь и привел Муиртайга с его людьми. Может быть, они заключили меж собой сделку. Они меня получили, а он — ее. А может, он ее увел втихую, пока они разбирались со мной. Их было не так много, чтобы разделяться. Особенно после того страха, что они тут натерпелись…

— Теперь слушай. Ивара больше занимаешь ты, чем Годива. Но он знает о том, что ты увел ее из лагеря. А это плохо. — Ханд потеребил свою реденькую бороду. — Шеф, подумай-ка еще разок. Мог кто-то на самом деле заметить, что ты сам, своими руками убивал викингов?

— Я убил только одного. Но это было в темноте, никто этого не видел. Это еще не так страшно. Но меня, наверное, могли запомнить, когда я залез в загон и начал освобождать пленников — в том числе и Альфгара, — кривя уста, добавил он. — И самое главное: я, если знаешь, сорвал с корабля горящую мачту и пробился через щиты викингов. У королевских ратников этого не получилось. — Шеф бросил взгляд на ладони. На месте волдырей теперь были белые подушечки кожи с крохотными точками посредине.

— Понятно. Но все-таки этого может быть мало, чтобы Ивар решился пустить тебе кровь. Мы с Ингульфом за последний день спасли для него десятки людей. Если б не мы, почти все его воеводы сейчас бы смердели и разлагались или остались бы жить с увечьями до конца своих дней. Знаешь, он умеет даже сшивать кишки в животе, так что если человек попался крепкий, от боли не умер, и если зараза во внутренности не проникла, то он будет целехонек.

Теперь Шеф внимательнее пригляделся к разводам, покрывавшим рубаху Ханда.

— Ты хочешь сказать, что хлопочешь за меня? Перед кем — Иваром?!

— Да.

— Вместе с Ингульфом? Но ему-то что за дело до меня?

Ханд смочил в остатках влаги ломоть хлеба и передал его другу.

— Это все из-за Торвина. Он говорит, что это долг людей Пути. Говорит, что тебя необходимо спасти. Не знаю уж почему, но только он из кожи вон лезет. Ему кто-то вчера о тебе рассказал, и он тут же примчался к нам. Скажи мне, натворил ты еще что-нибудь такое, о чем даже мне не сказал?

Шеф бессильно повалился на спину.

— Чего я только не натворил, Ханд… Но уж в одном я уверен: от Ивара вы меня не спасете. Я же украл у него женщину. Какой монетой за такое заплатишь?

— Воришек бьют, а ворам сходит с рук, — сказал Ханд, снова наполнил кувшин водой из меха, поставил его на землю, положил рядом краюху хлеба и накрыл пленника отрезом грязного грубого полотна. — С едой в лагере туго, а половина одеял пошла на саваны. Вот все, чем мне пока удалось разжиться. Так что перебейся пока тем, что есть. А уж если хочешь с Иваром расплатиться — посмотри сначала, как это получится у короля.

И Ханд кивнул в направлении угла загона, раньше скрытого от его глаз телами умиравших воинов, потом поднялся, прокричал что-то охранникам и удалился.

Итак, король. Какую же дань возьмет с него Ивар?

* * *

— Осталась ли, по крайней мере, еще надежда? — процедил Торвин.

Сидевший на другом конце стола Бранд-Убийца поглядел на него с некоторым недоумением:

— Диковинные слова сходят с уст жреца Пути в Асгард! Ты сказал — надежда? Надежда — это слюна, которая вытекает из пасти волка Фенрира, который просидит на своей цепи до самого Рагнарека. Если бы мы приступали к нашим делам лишь потому, что уповали на некую надежду, то чем бы мы отличались от христиан, слагающих гимны своему Богу, ибо надеются, что после смерти он им предложит условия получше, чем в этом мире. Ты забываешь, кто ты есть, Торвин.

Говоря это, Бранд с любопытством поглядывал на свою правую руку, которую прислонил к грубой поверхности стола близ кузнечного горна. Между указательным и средним пальцами на ладони имелась глубокая выемка, откуда почти до самого запястья шла рубленая рана. Сейчас над ней корпел лекарь Ингульф. Первым делом он промыл рану теплой водой, источавшей слабый аромат какого-то зелья. Затем неспешно и осторожно раздвинул края разреза. Вслед за продвижением пальцев Ингульфа на миг открывалась и тут же исчезала под наплывами крови белая косточка.

— Было бы куда лучше, если бы ты пришел ко мне сразу, а не ждал полтора дня неизвестно чего, — произнес лекарь. — Пока рана свежая, с ней меньше хлопот. А теперь она стала покрываться коркой, и приходится ее вскрывать. Можно было бы зашить ее наудачу, но ведь мы не знаем, что было на клинке у того человека…

Брови Виги-Бранда увлажнились от пота, но он продолжал говорить с прежней рассудительной мягкостью.

— Не отвлекайся, Ингульф. Я на своем веку много повидал смердящих ран, чтобы полагаться на случай. А это — просто боль. Другое дело — гниение. Тогда уже смерть.