Путь на Грумант. Чужие паруса

Округлая льдина, служившая убежищем зверобоям, была небольшая, поперек едва двадцать сажен. После многих сжатий она, словно гривой, обросла ледяным валом высотой в рост человека, превратившись в подобие котла.

Тоскливо было на душе мореходов. Голодные желудки ни минуты не давали покоя. Люди берегли каждую крошку хлеба – впереди маячила страшная голодная смерть.

Крикнув Степана и старшего сына, Алексей Евстигнеевич перебрался через ледяной забор на смерзшееся крошево. Поковырявшись в ледяных завалах, мореходы нашли тушу зверя, погибшего в тот памятный день.

– Бревнышка бы, щепочек, – с тоской говорил Степан, волоча на льдину промерзшую утельгу, – огонек бы развести, мяска нажарить, все бы лучше.

Через два дня, когда все было съедено до последней крошки и дальше терпеть голод было невмочь, Алексей разрубил пополам звериную тушу. Половину он разделил на двадцать восемь частей и роздал всем поровну. Остальное мясо и жир припрятал.

– Погань, – с отвращением жуя, сказал Евтроп Лысунов, молодой семейный мужик, – жую вот, а как сглотну, не ведаю.

А вот как, – показывал Степан: пересиливая отвращение, он с трудом проглотил несколько кусков. – Ничего, жевать можно, сочное мясо-то, – попробовал он пошутить.

Но стерпеть Степан не смог. Болезненно морщась, он выблевал все на снег.

Семен Городков, молодой мужик с крупными угловатыми чертами лица и суровым взглядом, хищно шевеля челюстями, упорно жевал твердое мясо.

– Кто брезгует, ребята, давай сюда! – крикнул он, проглотив последний кусок. – У меня шестеро сынов дома ждут… мне загибнуть нельзя… Кто сирот накормит? – Получив от кого-то еще кусок, он опять с упорством задвигал челюстями.

Несколько человек съели свою долю без остатка. Другие, пожевав, долго отплевывались. Артель старовера Василия Зубова от сырой тюленины наотрез отказалась.

– Не приемлем, – строго сказал Василий, – не запоганим себя, чистыми умрем.

Прошло еще несколько дней. Ветра дули слабые, но устойчивые, от юга-запада. Каждые шесть часов неудержимо расходились льды, возникали большие и малые разводья и снова сходились. Там, где были разводья, вырастали гряды торосов; многочисленными рубцами покрывали они однообразную серую поверхность льдов.

А берегов все не видать.

Умер Иван Красильников. Похоронили у тороса, завалив льдом и снегом. Пели погребальную.

Вскоре Степан Шарапов разыскал во льду еще одного зверя.

– И скудно, да угодливо. Не богато, да кстати, – шутил он, разглядывая громоздкую тушу тюленя.

Зверь оказался лежалый, с душиной. Съели и его зверобои. Насильно, со слезами ели, рвало их.

В разводьях изредка показывались тюлени и нерпы; животные выползали на лед, часами грелись на солнце. Но сил упромыслить зверя у людей не было. Лежали молча, почти не шевелясь, изредка перебрасываясь словом. У многих отекли ноги, опухли пальцы на руках. Бредили, в бреду вспоминали родных, смеялись, плакали.

Староверы готовились помирать. Вынули из мешков заветную смертную одежду. Надели длинные белые рубахи, саваны, венцы на голову, а малицы натянули поверх – побоялись холода. Только старик Зубов малицу не надел, помирать решил крепко. Поклонился на юг, родной земле, покорно попросил прощения у мужиков, расстелил на лед свою малицу и улегся, замотав тряпкой голову.

Утром Егор Попов, зверобой из артели Зубова, лишился разума: порывался куда-то идти, бранился, сквернословил, бросался в полынью. Его схватили и снова уложили на место. Ночью Алексей Евстигнеевич, спавший с Андрюхои, спрятав ноги в его малицу, проснулся от истошного вопля. Егор Попов, рыча, брызгая слюной, колол пикой молодого парня Петруху Белькова. Химков бросился к обезумевшему мужику и схватил его за руки. Попов кусался, хрипел, плакал. На помощь Алексею Евстигнеевичу подоспел Степан и старший сын Ваня.

– Посторонитесь, доброчестивые люди! – Василий Зубов в саване, с венком на голове и с топором, пошатываясь, подошел к Егору. – Не даст он нам замереть спокойно, – лязгая зобами от холода, сказал старик, – порешу его. – Он поднял топор.

– Крест на вороту есть у тебя, а? – кинулся к Зубову Алексей Евстигнеевич. – Ваня, Степан, держи!..

– За такие дела, не говоря худого слова, да в рожу, – отбирая топор у старика, пробасил Степан. – Ишь праведник – покойником нарядился!

Старик был лыс. Узкая полоска изжелта-белых волос обрамляла голый шишковатый череп. Вместо бороды седой волос торчал кое-где жидкими космами. Синий бугристый нос огурцом повис над губой. Саван, длинная рубаха, смертный венец придавали старику отталкивающий, дурацкий вид.

Собравшиеся мужики с отвращением и ужасом глядели на Василия Зубова.

– Рылом не вышел меня учить, – дрожа всем телом, бормотал Зубов, – юровщи-и-ик, нет таперя твоей власти, кончилась, что похочу, то и сделаю.

– Не моги так говорить, – сжав кулаки, закричали разом зверобои. – Самовольно одежу смертную вздел… не по уставу.

– Юровщику перечить не моги, – шагнул вперед Степан. – Ежели совет хочешь дать, давай учтиво и не спорно. А по морскому обыкновению за такие слова вот что положено. – И Степан поднес кулак к носу Зубова. – Не седые б твои волосья!

– Табашники, погань! – Зубов злобно плюнул и отошел к своему месту. Отбросив малицу, он лег прямо на голый лед. В неудержимом ознобе забилось худое тело.

– Упрямый старик, – сожалея, сказал Химков, – раньше времени на тот свет собрался. Помирать-то не в помирушки играть. – Он вздохнул.

А небо было все такое же ясное, светлое. Короткими днями ярко светило солнце, а по ночам мерцали извечные таинственные звезды. Иногда небо пылало сполохами, переливаясь разноцветными огнями.

В одну из таких ночей молодому мужику Евтропу Лысунову, тому, что жалел на стамухе зверей, стало совсем плохо.

– Алексей Евстигнеевич, подойди, – тихо попросил он.

– Что, Тропа, занемог? – склонившись к больному, участливо говорил Химков. – Ничего, выдюжишь. Берег скоро увидим, там люди.

Лысунов молчал, слушал и блаженно чему-то улыбался.

– И мне, Тропа, тяжело. Сил нет. Ноги не держат, отяжелели, страсть, – пожаловался Химков. – Дак я старик, а тебе…

– Мужики на тебя, как малые дети на матку, глядят, – еще тише ответил Евтроп, – а мне, а я… – он гулко кашлянул, – опух, кровь изо рта сочится, гляди. – Он провел по губам ладонью. – Алексей Евстигнеевич, – вдруг взволновался Евтроп, – прими. – Он сорвал с шеи простой медный крест. – Сыну, Федюнь-ке… благословение мое… Еще Ружников старшой мне за якорь рупь должон… жене пусть отдаст.

Евтроп закрыл глаза и затих.

– Евтропушка, милый, – взял его за руку Алексей, – очнись!

Лысунов открыл на миг глаза, зашевелил губами.

– Шепчет, а что? – Химков наклонился.

– Молитву пролию… ко господу… и тому возвещу… печаль мою.

– По умершему молится, – отшатнулся Алексей, – по себе молитву читает.

Губы перестали шевелиться, затих навеки Евтроп, без жалоб, словно заснул.

Алексеи перекрестился и закрыл ему глаза.

– Седьмой богу душу отдал, – сказал он вслух. Тяжело опираясь на багор, Химков отошел от умершего.