Путь зла. Запад: матрица глобальной гегемонии

Фрейд не напрасно пишет — «я верю». Репрезентуя психоанализ как науку, он тем не менее воспринимает его как веру, как определенное мировоззрение, схемами которого'можно объяснить человеческую природу. Представление о человеке только как о животном, жизнь которого обусловлена голодом, сексуальными влечениями и инстинктом смерти — точно такая же вера, как и убежденность в его божественном происхождении. Ни первую, ни вторую «гипотезу» доказать невозможно, несмотря на их подробные «доказательные» конструкции. Но бездонная глубина человеческой природы позволяет человеку быть как животным, так и творением Бога. В нем сжата вся бесконечность разнообразия реальной действительности. И то, каким будет конкретный человек, зависит от того, какая часть его природы, в силу определенных причин, у него доминирует, подчиняя себе все остальное. Поэтому, для того чтобы найти духовно–психологическую устойчивость, кому–то нужен Бог, а кому–то сексуально озабоченная обезьяна. И в первом и во втором случае имеет место иллюзия, созданная случаем иди чьей–то волей. Но если определенная иллюзия лишается альтернатив, она превращается в незыблемую реальность, которая, конструируя человеческий мир и природу самого человека, изменяет их в соответствии со своими императивами. Поглощая мир, иллюзия интерпретирует его через саму себя, сводя его к определенному общему знаменателю. И Фрейд это прекрасно понимал, когда писал, что «мировоззрение — это интеллектуальная конструкция, которая единообразно решает все проблемы нашего бытия, исходя из некоего высшего предположения, в которой в соответствии с этим ни один вопрос не остается открытым, а все, что вызывает наш интерес, занимает свое определенное место» [91, с. 399].

Таким образом, отец пансексуализма дал западному обществу не просто определенный психотерапевтический метод, а матрицу человеческой природы и человеческого мира. Подарок был сделан удивительно своевременно. Новому, западному, обществу Постмодерн требовался «Новый Человек». Именно поэтому наукообразные, интимные излияния маргинала–космополита стали «реалистическим» видением человеческой природы.

Подобный выбор был обусловлен сложной задачей: как уничтожения традиционной культуры, так и создания чего–то сугубо нейтрального в духовно–психологическом плане, что должно было ее заменить вместе с «человеком традиции». Глобализация — это не экспансия западной культуры Модерн, как это было раньше, а ликвидация культуры вообще, как незападной так и западной. Глобализации нужен культурный вакуум, так как культура в своем духовно–психологическом многообразии выступает в качестве крайне мощного препятствия на пути собирания народов в единое недифференцированное целое. Как писал Фрейд, определенная культура «требует сравнения с другими культурами, ринувшимися к другим достижениям и сформировавшими другие идеалы. В силу таких различий каждая культура присваивает себе право презирать другие. Таким путем культурные идеалы становятся поводом к размежеванию и вражде между различными культурными регионами, что всего отчетливее наблюдается между нациями» [91, с. 25].

Для преодоления «культурного размежевания народов», т.е. ментальной дифференциации национальных сообществ, человек должен быть лишен не только культуры, как духовной среды, но и человеческой души, как источника, который воссоздает эту среду. Эта необходимость, которая имеет как объективную, так и субъективную основу, стояла за процессом движения в интерпретации человеческой природы от «человека — волка» (по Гоббсу) к «человеку — обезьяне» (по Дарвину). Психоанализ же блестяще соединил в человеке «волка» с «обезьяной».

Если в начале XX столетия на Западе умер Бог (о чем откровенно сообщил Ницше), то в его середине начал умирать сам Человек (о чем западные мыслители лишь намекали). А в конце XX столетия его, образно говоря, не стало. Существо, которое называется «человек общества Постмодерн», начала XXI столетия, это — экзистенциональный клон, выведенный под влиянием интенсивной, всепроникающей пропаганды модернизованных концепций Дарвина и Фрейда.

Однако заслуга Фрейда перед «культурой» Постмодерн не только и не столько в том, что он обобщил и концептуализировал многовековые интеллектуальные наработки западных мыслителей. Его огромной заслугой является то, что он смог редуцировать человека к существу, целью и смыслом существования которого стало удовлетворение первичных психосоматичных потребностей с целью получения наслаждения. «Мы ставим вопрос, — говорил Фрейд на одной из своих лекций, — можно ли в работе нашего душевного аппарата найти главную цель, и отвечаем на него в первом приближении, что эта цель состоит в получении удовольствия. Кажется, что вся наша душевная деятельность направлена на то, чтобы получать удовольствие и избегать неудовольствия, что она автоматически регулируется принципом удовольствия» [89, с. 227].

То, что фрейдистская психологическая концепция приобрела такое огромное значение для западного мегаобщества Постмодерн, не является случайностью. На Западе гедонистические установки достаточно глубоко проникли как в индивидуальное, так и массовое сознание. И если в начальный период становления Постмодерна (когда актуальным было решение материальных проблем) большее значение имело телесное удовольствие, то сейчас, в момент окончательного формирования постмодернистских ценностей, на первый план вышла проблема психологического наслаждения. Как откровенно констатирует Элвин Тоффлер: «Мы продвигаемся от «экономики брюха» к «экономике души», ибо сейчас только душа требует насыщения» [93, с. 261]. При этом он гордо заявляет: «Мы станем первой цивилизацией в истории, которая заставит высокие технологии производить самый недолговечный, но самый устойчивый продукт: человеческие ощущения» [93, с. 262]. Подобная гедонистическая психологизация обостряет стремление «Я» к предельному ощущению самого себя, к крайнему усилению психосоматических переживаний, доказывающих эго его индивидуалистическую бытийность. Личность, пораженная глубоким сомнением в существовании своей индивидуальности, непрерывно ищет сильных ощущений, которые могли бы продемонстрировать ей обратное. Непрерывная стимуляция наслаждения (в самых разнообразных его формах) становится главной целью человека, стремящегося любой ценой почувствовать себя в окружающей его духовной пустоте. «Персонализация в масштабах общества, — пишет Жиль Л иповецки, — соответствует персонализации личности, выражающейся в желании получить «больше удовольствия», парить над самим собой, вибрировать всем телом под музыку, испытывать непосредственные ощущения, чувствовать себя вовлеченным в общее движение во время trip [218] , охватывающего весь организм человека» [94, с. 42].

218

Наркотическое состояние (англ.).

Гедонизм непосредственно ведет к нарциссизму. Вобществе, где все ценности относительны, т.е. в обществе, лишенном Смысла, человек его может найти лишь в культивировании собственного «Я», которое проявляет себя на психологическом и телесном уровнях. В такой ситуации индивид замыкает все свои мысли и поступки на самого себя, не находя в окружающем его мире подлинности. Становясь для себя центром вселенной, он стремится всеми доступными ему способами утвердиться в собственных глазах. Но его аутизм, отсутствие желания понять окружающую реальность, в совокупности со стремлением заявить о себе миру, приводят его лишь к сознательному или неосознанному плагиату, повтору на свой лад избитых «истин». В итоге всякое самовыражение нарцисса сводится к плоским банальностям, которые вызывают интерес лишь у него самого. Даже общение, вкотороеон вступаете окружающими, необходимо ему для подчеркивания своей «уникальности» и «неповторимости», позволяющей предельно актуализировать свое «драгоценное» «Я». «Это и есть нарциссизм, выражение на все случаи жизни, — констатирует Л иповецки, — первичность акта связи относительно характера сообщения, безразличное отношение к его содержанию, «игровое» поглощение смысла; сообщение, не имеющее ни цели, ни слушателей; автор сообщения, ставший его же главным слушателем. В результате — изобилие спектаклей, выставок, интервью; слова, не имеющие ни для кого никакого значения и которые даже не разряжают обстановку; речь идет совсем о другом — о возможности и желании, независимо от характера «послания», о праве и желании нарцисса высказываться — ни о чем ради самого себя, зато услышать свои слова, усиленные средствами массовой информации. Сообщение ради сообщения, самовыражение ради того лишь, чтобы выразить самого себя и убедиться, что тебя слушает хотя бы микроаудитория» [94, с. 31 ].

Окружающая реальность, сама по себе, нарцисса абсолютно не интересует. Она нужна ему лишь как материал для самоутверждения, он уделяет ей внимание лишь в контексте созерцания своего «Я». Другие люди нужны нарциссу в качестве живых декораций в той пьесе, которую он играет сам перед собой, ради периодического катарсиса, возникающего в моменты наивысшего накала самолюбования. Для него люди — это своеобразные зеркала, при помощи которых он «следит за своей внешностью», чтобы постоянно быть желанным для самого себя. Для него единственно приемлемая любовь — это любовь к себе. Он целенаправленно избегает эмоциональной привязанности к другому человеку, рассматривая ее как зависимость и несвободу. Липовецки замечает: «Нарцисс, одержимый самим собой, не витает в облаках, не находится под воздействием наркоза, он упорно трудится над освобождением собственного «Я», над великой судьбой собственной самобытности и независимости: отказаться от любви, «to love myself enough so that I do not need another to make me happy» [219] [94, c. 85].

219

Любить самого себя так, чтобы не нуждаться в ком–то другом, чтобы стать счастливым (англ.).

В таких условиях западное общество напоминает хаос некоррелируемых жизненных монологов, упорно воспроизводимых массой самоизолированных «Я», каждое из которых участвует в только ему одному известной «пьесе». В итоге исчезает общий Смысл сосуществования людей, никто не понимает и не хочет понять другого, взаимодействие проявляется лишь в защите права каждого индивида беспрепятственно декламировать свдй «уникальный» текст и не слушать то, что говорит ближний. Этот хаос является торжеством постмодернистской свободы, ведущей к равнодушию, одиночеству и отчужденности. «Подобно войне, свобода способствовала разрастанию пустыни, полного отчуждения личности от других, — приходит к заключению Л иповицки. — «Оставьте меня в покое» — в этой фразе и желание остаться в одиночестве, и тоска, им вызванная. Таким образом, мы оказываемся на краю пустыни; будучи оторванным от людей, каждый из нас становится активным пособником пустыни, расширяет, углубляет ее, не в силах позволить «жить» чужому «Я» [94, с. 76]. «…мы хотим остаться одни, все более отдалиться от окружающих, и в то же время мы не желаем остаться наедине с самими собой. И здесь у пустыни нет ни начала, ни конца» [94, с. 77]. Общество Постмодерн — это общество тотального, непреодолимого одиночества, принимающего вычурные формы. Как это ни парадоксально, но современный западный человек стремится в мегаполисы, с их предельным скоплением населения, лишь только для того, чтобы надежней отгородиться от таких же, как он, одиночек [220] . «Поражает количество людей, — пишет о США французский философ и социолог Жан Бодрийар, — которые поют одни, едят одни или разговаривают сами с собой на улицах. Они тем не менее никак не пытаются объединиться. Напротив, они избегают друг друга, и сходство между ними неопределенно» [95, с. 82]. «Тинейджер, катающийся со своим плеером на роликовой доске, интеллектуал, работающий со своим word–processor [221] , рэпер из Бронкса, который бешено крутится в Рокси или в других подобных заведениях, джоггер или бодибилдер — повсюду все то же полное одиночество и все тот же нарциссизм, будь он обращен на тела или на интеллектуальные способности» [95, с. 102]. Как заметил британский профессор Зигмунт Бауман, «разъединение стало в наши дни самой привлекательной и широко практикуемой игрой» [3, с. 15].

220

Как заметил британский юморист Питер Устинов: «Это свободная страна, мадам. У нас есть право разделять ваше уединение в общественном месте». Его слова относятся не только к Великобритании, а ко всему Западу в целом.

221

Текстовый редактор (англ.).

Запад, пресыщенный жизнью «в кайф», рутинным исполнением заветных желаний и сумасбродных капризов, утратив всякие ориентиры, к которым можно было бы стремиться, уже достаточно давно живет в срстоянии тотального духовного разложения. Все — доступно, все — возможно, все — надоело, нудно… скорей бы конец. «В этом средоточии богатства и свободы всегда стоит один и тот же вопрос: «What are you doing after the orgy?» [222] , — констатирует Бодрийар. — Что делать, когда все доступно: секс, цветы, стереотипы жизни и смерти? Вот в чем проблема Америки, которую унаследовал весь остальной мир» [95, с. 97]. Запад, исчерпав себя, живет в предчувствии Апокалипсиса. Но «…парадокс этого общества состоит в том, что уже невозможно даже умереть, поскольку все и так умерло…». Здесь смерть присутствует «в предвосхищающей форме». «Отбывшие на тот свет, лишились самой возможности распоряжаться своей смертью, превратить ее в игру, ставку, жертву: они лишились самой способности умереть. Малыми, гомеопатическими дозами это приходит к нам как следствие развития наших систем. Взрыв и уничтожение (Хиросима и Аушвиц) растянулись во времени, они попросту приняли эндемическую, гнойную форму, однако цепная реакция идет, продолжается умножение по смежности, вирусное и бактериологическое развитие» [95, с. 111]. Примерно в том же духе высказался и Ульрих Бек: «Из постепенно исчезающих социальных норм проступает обнаженное, перепуганное, агрессивное эго, ищущее любви и помощи. В поисках самого себя и любящей общности оно легко теряется в джунглях собственного «Я»… И каждый, кто блуждает в тумане собственного «Я», более не способен замечать, что эта изолированность, эта «одиночная камера для эго» отражает приговор, вынесенный всем» [96, с. 40].

222

Что вы делаете после оргии? (англ.).

Самоизоляция индивида, утрата им всякого интереса к тому, что непосредственно не связано с ним, породили процесс вялотекущего социального распада. Теперь человек слабо понимает происходящее вокруг него, и еще меньше оно его интересует. Современный западный обыватель пребывает в глубоком ступоре равнодушия, проявляя «гальваническую» активность лишь под воздействием того психологического напряжения, которое создается средствами массовой информации. Сложилась парадоксальная ситуация: рядовой европеец (так же как и американец) получил то, к чему вроде бы Так долго стремился, но теперь он не знает, для чего нужны те «святые сверхценности», которые ему предоставило общество Постмодерн. Для него они стали элементом декора, пустыми безделушками, которые можно использовать как своеобразное украшение, но которые ему в принципе не нужны. Прежде всего это коснулось того, что на Западе называют «свободой». Стоила она европейцам и американцам чрезвычайно дорого, однако когда эта «сверхценность» была ими обретена, выяснилось, что она ничего не дает и никому не нужна. «Циничный наблюдатель сказал бы, что свобода появляется тогда, когда она уже ничего не значит, — заметил британский профессор Зигмунт Бауман. — Назойливая муха бессилия плавает в сладкой подливке того типа свободы, который сформировался под влиянием индивидуализации; это бессилие потому кажется столь одиозным и удручающим, что оно возникает на фоне возможностей, которые, как ожидалось, откроет и гарантирует свобода» [3, с. 60]. «Равнодушие в чистом виде и постмодернистское сосуществование противоположностей идут рука об руку: мы не голосуем, но ценим возможность проголосовать; не интересуемся политическими программами, но ценим то, что у нас существуют партии; не читаем ни газет, ни книг, но ценим свободу слова. Да и как бы могло быть иначе в эпоху коммуникаций, сверхвыбора и всеобщего потребления?» — с горечью вопрошает Л иповецки [94, с. 192]. «Под воздействием гедонистических и нарциссических ценностей устои общества лишаются своего содержания…» — констатирует он [94, с. 236].

Надежно замуровав себя в коконе своего эго, проявляя искренний интерес лишь к личным проблемам, игнорируя при этом вопросы коллективного сосуществования, западный обыватель равнодушно отдал их решение узкому слою правящей финансово–политической элиты, сохранившей «волю к власти» и внутриклановую сплоченность. Рядовой гражданин, парализованный индивидуализмом, уже давно не верит в действенность общихусилий. Поверив в иллюзию равных возможностей, всю свою жизнь он безуспешно пытается в одиночку решить те проблемы, которые возможно решить лишь сообща. Как пишет Бауман: «…в наши дни людские беды, даже самые распространенные, но переживаемые людьми, самой судьбою обреченными на индивидуальность, вместе уже не сложишь. Они просто не суммируются в «общее дело». <…> …в отличие от общего интереса прежних времен, они не формируют «целого, превосходящего сумму своих частей», и не обретают нового качества, позволяющего обращаться к ним как целому» [3, с. 60—61]. Но принцип «каждый за себя», проявляющийся в личной «войне» с окружающими за свое счастье, приводит на индивидуальном уровне большинство людей к поражению, а на социальном — к разрыву общественных связей, оборачивающемуся общим бессилием.